— Женька, — говорю я ему, — замечательно! Однако заклеймить тебе нас не удастся. Где, родной мой, платят за газ?
— Он смеется и снова уходит в свою комнату.
Отмечаем Женин день рождения — тридцать два года. Одновременно это как бы и новоселье. Приехал Маршак, задохнулся, поднимаясь на четвертый этаж, отдышался, обнимает Женю. «Голубчик, поздравляю, поздравляю». Пришли моя кузина Майя Левидова с Робертом Рафаиловичем Фальком (она художница, его ученица), Ключанские, Лева Гинзбург, мой двоюродный брат Лева Наврозов с женой Музой, Евтушенко с Ахмадулиной.
Фальк смотрит на Женю сквозь круглые очки, во взгляде — благосклонность. «Хочу вам подарить свою картину», — говорит Фальк. Он торжественно разворачивает бумагу, и мы видим, как краска сходит с его лица. «Я перепутал, взял не то, что надо, — поворачивается он к Майе, — мне очень неловко, Женя, но эта работа мне уже не принадлежит, она продана».
«Подарок с неожиданной концовкой», — улыбается Маршак. Он в хорошем расположении духа, к тому же давно знаком с Фальком. Пошутили еще по этому поводу, сели за стол. Выпили первую рюмку за Женино здоровье, вторую — за его успехи, налегли на телячью грудинку, фаршированную грибами, и все встало на свои места.
Мы с Женей бывали в мастерской Фалька. Дом, в котором он жил с женой Ангелиной Васильевной, — знаменитый дом Перцова на Кропоткинской (ныне Пречистенской) набережной. Окна смотрят на Москву-реку. Мастерская под самой крышей, одновременно это и квартира. Бросающаяся в глаза бедность. Портрет Ксении Некрасовой в красном платье прислонен к стене. Мы с Женей впервые его увидели именно в мастерской Фалька.
На следующий день Женя принес домой другую картину, которую подарил ему Роберт Рафаилович. Французский период, подпись «Фальк» латинскими буквами, серое Утро на парижской улице.
А через переулок от нас жила любимая ученица Фалька, о которой я уже упоминала, замечательная художница Ева Павловна Левина-Розенгольц, очень близкий мне человек. Еву и ее комнату, уставленную картинами, помню с довоенных времен. Как сестру наркома внешней торговли Аркадия Павловича Розенгольца ее арестовали спустя одиннадцать лет после его расстрела и выслали в Сибирь.
Вернулась Ева в 56-м году, и пока ей, как реабилитированной, подыскивали квартиру, жила она у дочери — Елки. В первые же дни Ева купила тушь, кисти, перья, из табуретки и доски соорудила маленький столик. За ним и родились ее знаменитые циклы — «Деревья», «Небо», «Болота», многие работы из которых будут приобретены музеями. Когда я привела к ней Женю, Ева уже начала работать над композициями с людьми, названными впоследствии «Рембрандтовской серией». Слава об этой ни на кого не похожей художнице уже широко шла по Москве.
Комната тесная: Ева показывала Жене работы, разложив их на кровати. Мы пробыли у нее несколько часов, вернулись домой, Женя быстро прошел в кабинет, стал записывать свой с ней разговор, кое-где вставляя собственные комментарии.
«Неожиданность суждений… Она не рассуждала, а высказывала свои ощущения и принципы как бы между прочим. Однажды она открыла дверь в парадное, взялась за ручку и ощутила ветер… „Вдруг я поняла ветер“, — сказала она. Это было наитие, вдохновение. Ее осенило, когда она открывала парадное своего дома. Рисунки ее в большинстве своем темны по фону, по освещению, трагичны, тем не менее одно из ее любимых слов — „радость“. Она не садится за работу, пока не почувствует радость, без которой искусства, по-видимому, не бывает».
Я легла спать, повернувшись к стене, мешал свет от настольной лампы. Утром Женя встал вместе со мной, чтобы прочитать мне написанное ночью стихотворение, назвав его «Поэмой о полотере».
Лицо его было счастливым. «Посмотри, какой здесь ритм». Он прочел мне один раз, второй, третий… «А Николаевской звонить еще рано?» — «Рано, восемь часов всего». — «Перепечатай мне, а? Хорошо бы прямо сейчас».