Многих призывают в трудовую армию тушить пожары. Женя едет в Ленинград, а оттуда — в Дом творчества, в Комарово, просит, чтобы и я взяла отпуск: «Мы здесь задохнемся». У него больное сердце, гипертония, ему оставаться в Москве никак Нельзя. Томлюсь в Комарове: сыро, комары, люди скучные. Федор Абрамов вместо утреннего «Здрасьте» еле кивает нам головой. А ведь помню: только я пришла работать на радио, и мне на одну ночь его очерк «Вокруг да около» о деревенской бесправице. Пять утра, а оторваться невозможно… Об этом очерке было закрытое постановление ЦК. К началу шестидесятых додумались: душить надо по-тихому, чтобы не вызывать ажиотаж вокруг той или иной книги.
Больше недели в Комарове я не высидела и на остаток отпуска улетела в Коктебель.
Первый вечер: стоим на набережной у парапета тесной компанией — «своим столом», ждем Рыбакова идти ужинать. Появляется. Красная рубашка, синие тугие джинсы, ремень с большой пряжкой. Любил пофорсить, говоря старым стилем. Толька-фасон — это прозвище прилепили ему во дворе еще в детстве, так оно за ним и шло. И от того Тольки-фасона что-то проскальзывало временами и в немолодом уже Анатолии Наумовиче… Что мне, кстати, нравилось…
Идет медленно, вразвалочку, чуть поводя плечами. Все взгляды сразу на него. Мы наблюдаем, посмеиваемся. Подходит, спрашивает: «Что смеетесь?» — «Я сказала, что у вас походка урки». — «Миленькая моя, а ты хоть раз в жизни видела урку?» — «Видела, в кино». — «В кино не считается. Живого урку видела?» — «Конечно, нет». — «Значит, твое сравнение хромает».
После заплыва лежим на пляже. Рядом с нами наша общая любимая подруга со своим сыном Сережей. Он сидит на корточках к нам лицом, смотрит на нас, смотрит, вздыхает.
— Как же я вас люблю!
— Чего же тогда вздыхаешь? — спрашивает Толя.
— От любви и вздыхаю…
А я думаю о том, как мне не везет: через десять дней кончается их срок.
Стою возле автобуса, который увезет их в Симферополь, а оттуда самолетом они полетят в Москву. Рядом со мной Витя Фогельсон с Лилей, тоже провожают «наших», и Аниксты — он знаменитый шекспировед, к тому же красавец — граф, лорд из западных журналов. Женя, его жена, переводчик с чешского и наш с Галей Евтушенко партнер по преферансу. С Аникстами после отъезда Толи я хожу в дальние прогулки: очень приятные люди.
Первый день после Толиного отъезда. Утром во время завтрака мне сообщают: «Вам телеграмма». Испуг: что-то случилось с Женей.
Нет, слава богу, телеграмма от Толи.
Обедаем. Кто-то заходит из знакомых: «Таня, тебе телеграмма». В перерыве между первым и вторым бегу к ящику, куда кладут телеграммы. Сразу смотрю подпись: «Толя».
Ужин. Аниксты купили мне билет в кино, идем вместе. Но я до ужина заглядываю в ящик с телеграммами: нет ли мне чего? Есть. Подпись все та же: «Толя».
Рыбаков живет в том же доме, где гостиница «Украина». За углом от его подъезда — почта. Но Толю в этом доме знают все. Знают его жену, знают его сына Алешу. Пошли Толя три любовные телеграммы за один день, да зачем три, пошли хотя бы одну, весь дом будет судачить об этом уже через час. Но там, на почте, работает Таня, жена его троюродного брата Фимы Аронова — начальника московской «Скорой помощи». Однополчанин этого Фимы — Дупак, директор любимовского Театра на Таганке. Фима спасает всех актеров, чаще других — Высоцкого. Последний раз спасти не удалось…
Я представляю себе такую картину: Толя подходит к Тане и просит ее послать от его имени три телеграммы с интервалом в четыре часа. «И никому ни слова. Поняла?!» — «Ей-богу, — крестится она и наклоняет к нему свою стриженную „под ежик“ головку. — Но мне-то скажи, кто она?» — «Да никто, жена одного дипломата…»
Толя и самым близким друзьям выдает меня «за жену одного дипломата».
— Неужели ты могла подумать, что я сразу дал ей три листка? Ну и ну! Да я хотел посмешить тебя, дурочку. К завтраку получишь телеграмму, к обеду, к ужину… Ты уж больно грустная стояла у автобуса, когда мы уезжали. Я каждый раз спускался вниз сам, действительно отдавал ей текст, а когда кончилась ее смена, позвонил, мы встретились возле ее подъезда, и она побежала на телеграф.
Ароновы жили прямо напротив Толиного дома.
А на следующий год, летом, в самый разгар коктебельского сезона, меня укладывают в больницу с кровоточащей язвой. А они там плавают за буйки, ходят после обеда в горы или в Лягушачью бухту, а то вообще отправляются утром в Старый Крым… Завидно мне, слезы текут. Дочь с мужем уехали на две-три недели в Прибалтику, Винокуров сидит под Москвой в Малеевке… Человек, который говорит, что «я — его жизнь», в Крыму, загорает, чтобы вернуться еще более красивым, знает, что загар ему идет.