Выбрать главу

Бродим по парку, взявшись за руки, останавливаемся, смотрим друг на друга, улыбаемся друг другу — как же долго мы не виделись!

И снова осень, зима, Толя снова живет в Переделкине, и нет такого телефона-автомата, который бы я обошла стороной.

— Но иногда телефон портится, — говорит Толя и смотрит на меня. Мы сидим у нашей общей любимой подруги — отмечаем рождение внучки, дочки того самого Сережи, который признавался нам в любви в Коктебеле. — Телефон портится, и я свободен, — подмигивает Сереже, — не надо бежать домой к шести, когда мадам уходит с работы, не надо торопиться, можно посидеть в Доме творчества лишний часок, можно посмотреть у них какой-нибудь фильм. Свобода!

— Ах ты, бедняга, — улыбаюсь ему, — вытащи шнур из розетки, когда телефон починят, и все дела! А люди будут говорить: «Бедный Рыбаков, как долго у него телефон не работает!»

Звонит: «Хочу тебя видеть. Сейчас приеду в Москву, заедем в ювелирный магазин, что-нибудь тебе купим». — «Нет, у меня работы много». — «Ну, поедем пообедаем, честно говоря, мне эти столовские обеды в Доме творчества обрыдли». — «Обедать поедем, но не очень долго, мне надо будет вернуться в редакцию».

Не знаю, чем я его обидела. Спорили о чем-то. Кладет таблетку нитроглицерина под язык.

— Поезжай домой, — смотрю на него, — а я доеду на такси.

— Нет, я тебя отвезу.

Вечером в Переделкино телефон не отвечает. Прошу нашу общую любимую подругу позвонить ему домой. Жена говорит: «Врач уложил его в постель с острым сердечным приступом, и боюсь, что надолго. Подозревают предынфарктное состояние». Ничего себе: предынфарктное состояние! Даю зарок — никогда больше с ним не спорить.

Через три недели ранний звонок мне на работу. Голос веселый: разрешили выйти на улицу. Можем ли мы встретиться часа в три возле писчебумажного магазина на Дорогомиловской улице? Это недалеко от его дома.

— Можем, можем, — говорю радостно, — какое счастье, что ты звонишь!

Прихожу пораньше — грязь, лужи, остатки снега: февраль на дворе. Смотрю, из писчебумажного выходят с рулонами туалетной бумаги. Неужели и мне повезет! Глянула на часы — у меня еще десять минут. Подбегаю к прилавку, дают по шесть рулонов, нанизывают их на веревку, завязывают ее, выглядит, как ожерелье, накидываю его на плечо.

Толя подходит, закрывает лицо руками: «И это называется — девушка пришла на свидание. Тебе не стыдно?» Оправдываюсь: «Толечка, такая редкость, не могла удержаться». — «Да я шучу…» Настроен лирически. Мы идем тихими переулками, он останавливается, долго смотрит мне в глаза: «Таня, теперь я знаю, что такое любовь, и сумею об этом написать…»

Оговорки тех лет

Рыбакова и Старикову вызывают на телевидение, в Детскую редакцию, хотят провести прямой диалог «Писатель — критик».

Екатерина Васильевна Старикова была «записным» Толиным критиком — она и книгу выпустила о Рыбакове, не говоря уже о статьях. Я не была с ней тогда знакома, так же как не была знакома с ее мужем — Соломоном Аптом, выдающимся переводчиком с немецкого. Толя познакомил нас позже.

И вот засветился экран. Старикова выглядела замечательно. Статная, высокая, с красивым русским лицом, ей бы играть в кино королев, в крайнем случае первых фрейлин, но, судя по той передаче с ее неурядицами, она правильно выбрала иную профессию.

Заставка. Передача идет прямо в эфир, без всяких вставок и вырезок.

Улыбающаяся ведущая представляет гостей.

Старикова: Анатолий Максимович, я хотела вас спросить…

Отчего-то вдруг прерывается эфир, возникает заставка.

— Ведущая в панике, — рассказывал Рыбаков.

— У нас на счету минуты, просто минуты. Екатерина Васильевна, дорогая, сосредоточьтесь, здесь не Лондон, не Би-Би-Си. Это Москва! Здесь нет Анатолия Максимовича, перед вами Анатолий Наумович!

Второй вариант. Первые три фразы обходятся благополучно. На третьей из уст Стариковой снова вылетает отчество Гольдберга.

Опять заставка. И крупным планом лицо Рыбакова. Третий, последний вариант. Наконец все хорошо. Остаются две последние фразы. «Не сорвись, не сорвись», — молит про себя ведущая. Старикова, улыбаясь, благодарит Рыбакова за беседу: «Спасибо, дорогой Анатолий Максимович, все было необыкновенно интересно!»

Заставка. Передача кончилась. Исправить уже ничего нельзя.

Звонит Толя: «Ну как, посмотрела?»

Я начинаю хохотать.

— Значит, заметила?! — Он тоже смеется.

Этими своими оговорками Екатерина Васильевна сразу стала мне симпатична. Грешна: слушает Би-Би-Си, любит самого популярного комментатора — Анатолия Максимовича Гольдберга. А кто из нас через все «глушилки» не ловил «голоса»?