Выхожу на улицу, хватаю такси и мчусь в Измайлово. Это довольно далеко, но там хорошие условия — у каждого больного отдельная палата.
Представляю себе Евгению Матвеевну умирающей, с затуманенным сознанием. Узнает она меня, не узнает? Страшно мне. На цыпочках вхожу в палату, она видит меня и с улыбкой, радостно восклицает: «Танюша пришла!» И говорит, и говорит не умолкая. Темы в основном смыкаются вокруг интерната, куда они переехали с Михаилом Николаевичем лет десять назад. Какой замечательный там персонал, но медсестры почему-то все блондинки… Надо же такому быть… И публика приличная — коммунисты с большим стажем, ответственные товарищи, много пользы принесли своей стране. Но главное, что ее смешит, — это тамошние романы между стариками, теми самыми коммунистами, с ревностью, истериками, изменами: «Песок уже из них сыплется, а они все про любовь да про любовь…»
И мне сразу вспоминается Камю, его роман «Посторонний». Всюду все одинаково, что в алжирском городе Маренго, что в московском Люблино.
Я в потрясении — за всю нашу совместную жизнь с Жениными родителями я никогда не видела Евгению Матвеевну веселой. Она и улыбалась-то редко, и вообще не была особенно разговорчивой… Улыбался и шутил обычно Михаил Николаевич. Он умер от рака за пять лет до ее смерти. Беру ее руки в свои, спрашиваю: как все случилось, отпустила ли боль хоть сейчас?.. «Сейчас — неплохо, а как все случилось, и вспоминать неохота», — и все это говорится с той же улыбкой. Через какое-то время собираюсь домой, обещаю приезжать каждый день, спрашиваю: что привезти? Знаю, что она любит арахис, в Москве эти орехи почему-то называются «китайскими», и сливовый компот любит. Отказывается: «Ничего не надо, ничего не хочу».
Прощаюсь с ней и, успокоенная, иду к врачу. Говорю: «Я ее в таком радостном настроении никогда не видела, хотя мы достаточно лет прожили вместе». Врач смотрит на меня: «Это обычная послеинфарктная эйфория. — И спрашивает: — А вы вообще-то кем ей будете?» — «Я — жена ее сына, — отвечаю, — ее невестка». — «Тогда скажу вам честно: она после этого инфаркта не оправится. Я выпишу вам постоянный пропуск: сможете приходить в любое время».
Жене о том, что мать не оправится, я не скажу, а Ирочке скажу. Слава богу, что дети переехали к нам, — у них достраивается кооператив, около полугода, а может, и год они поживут у нас.
Звоню Толе с работы.
— Таня, как ты добираешься домой? Я волнуюсь. Может, я буду приезжать за тобой к больнице?
— Что ты, зачем, там такси идут одно за другим. Скажи лучше, какие новости?
— Новостей много. Позвонил Яше Хелемскому, хороший парень он, переводит стихи с белорусского. Знаешь его?
— Да, знаю.
— Говорю ему: «Там у меня белорусская семья в романе, мне нужна какая-нибудь народная песня». Он мне ее сразу продиктовал. Хорошая песня, увидишь…
Еще новость: в редакции настоятельно требуют новое название. «Рахиль» не подходит. Пожаловался Каверину — гуляли вместе: «Берут меня за горло с этим названием». Через два часа он является, папка прижата к груди, в ней два листочка с названиями — собирал в течение многих лет. Улыбается: «Что вам пригодится, берите, дарю». Посмотрел — ничего не годится, все о другом.
— Ладно, Толечка, я сегодня лягу спать и возьму Экклезиаста, уж что-нибудь я там наверняка найду.
— Подожди, подожди, не клади трубку, я (некоторая заминка в голосе) начинаю строить террасу. Уже подал заявку в контору, за мой счет, естественно. Будет самая большая комната в доме. Две стены сплошь в окнах, а третья стена — белая. И из кухни прорубят окно и сделают широкий подоконник, чтобы не бегать за каждой тарелкой. Ну, как тебе?
— А мне какое дело, — говорю с неприязнью. — Интересно только, для кого ты эту террасу строишь?
— Как для кого?! Для тебя, конечно.
Как обещала, беру Экклезиаста, читаю от начала до конца и ничего подходящего не нахожу. Но приходит мне в голову мысль: Винокуров привез из Германии трехтомник Мандельштама (четвертый том тогда еще не вышел), может, там поискать?..
И тут начинается мистика. У меня есть много любимых стихотворений Мандельштама, но тут моя рука, как будто кто-то ее ведет, сразу открывает страницу со стихотворением «Сестры тяжесть и нежность». Первую строфу я помню наизусть, но надо было увидеть ее напечатанной, чтобы понять: слова сами складываются в название. Тем более у Толи на первых же страницах рукописи все время упоминается: «солнечная песчаная улица», «нагретый солнцем песок», «чистый песок» — уже в конце книги, где искали могилу Якова, мужа Рахили, но так и не нашли, исчезла могила…