Однако в Донском Жени тоже нет. Рядом с Ирочкой стоит и держит ее за руку Инна Зарафьян, моя подруга. Родственники удивленно переглядываются, но молчат. И дома нет. «Но он хоть звонил?» — спрашиваю Анюту. «Нет, не звонил». Видит, что я волнуюсь, крестится, шепчет: «Господи, спаси и помилуй! Отведи беду от нашего дома…» На ее лице тоже тревога, но перед гостями гостеприимно улыбается. Стол у нее уже накрыт, только не расставлены тарелки и рюмки — не знала, сколько будет народу. Ирочка ей помогает.
Рассаживаемся. А у меня в глазах стоит одно: как Женя бредет по улице, понурившись, ничего не видит вокруг себя, что-то с ним случилось, определенно. Ужас, одним словом.
— А где же Женюшка? — не выдерживает наконец Иван Николаевич, Женин дядя и любимый брат его отца.
И я бы тоже хотела знать, где сейчас Женюшка…
Надо как-то выкручиваться перед родственниками. Начинаю выдумывать, несу всякую чепуху: «То, что я вам скажу, — секрет. Это только между нами. У них, в „Новом мире“, какая-то неприятность. И именно в Женином отделе. Срочно собрали редколлегию, он не мог не пойти. Так что давайте мы сами помянем Евгению Матвеевну, а потом и Михаила Николаевича. Хорошие были люди, просто замечательные. Пьем, не чокаясь». Поверили, не поверили, но что я еще могу сделать?..
И начинаются всякие рассказы, во многих присутствует Женюшка. Я слушаю вполуха: не могу найти себе места.
К семи гости начинают расходиться. Уходят обиженные: считают, что племянник плюнул им в лицо. И вообще, где это видано, чтобы сын не присутствовал на поминках собственной матери.
И тут, о счастье, приходит муж Инны Зарафьян — Володя Жуков, родной человек, друг.
— Женя пропал, — говорю ему, — что-то случилось! Ушел из морга и исчез. — Думаю, если кто и поможет мне, так это он.
Не успели мы дойти до столовой, слышу, поворачивается ключ в замке. Женя. И тут у меня слезы градом из глаз. Смотрю на него. — Женька! Я думала тебя сшибла машина… Ты шел, ничего не видя вокруг… — Плачу, не могу остановиться. Евгению Матвеевну жалко, с Женей перенервничала, Толю не видела целую вечность, все смешалось.
— Успокойся, — просит меня Инна. — Ну, что ты в самом деле, давай лучше выпьем водки.
Анюта снова мечет на стол блюдо за блюдом. Любит Инну, ставит ее мне в пример: «Смотри, как Инночка пьет аккуратно, а ты — горе одно!» Софья Владимировна, Иннина мама, говорит обратное: «Посмотри на Таню: она выпьет рюмку, ну две, и все. А ты рюмку за рюмкой, без остановки».
Ни я, ни Ира не стали спрашивать Женю, где он был в день похорон матери. Ясно и так. Пошел туда, где ему легче было перенести этот черный день.
Наконец прихожу в себя, делаю кое-какие поправки в рукописи, звоню Толе:
— Приезжай в Козицкий, я готова.
— Завтра? Когда? — Голос счастливый.
— Часа в два приезжай.
Работа над рукописью
Удивительное дело: я помню все свои замечания, все наши поправки в «Тяжелом песке». Хорошо помню все исправления и вставленные куски в «Страхе».
…Вечер, мы с Толей сидим на крылечке нашего дома в Переделкино, где жили и летом, и зимой почти пятнадцать лет, и обсуждаем линию Вадима Марасевича. Продажность пера: «Главное не выпасть из тележки» — вот его девиз, потому позволяет себе писать и так, и этак.
— Пошли его, — говорю, — взять интервью у Алисы Коонен.
— Почему именно у Коонен? — удивляется Толя. Дело в том, что я сама брала интервью у Коонен для своего журнала «Кругозор», куда перешла работать из редакции Иновещания на радио. А потом бывала у Коонен еще несколько раз в гостях: она была не только выдающейся актрисой, но и замечательной рассказчицей. И жили они с Таировым в том же доме, где находился Камерный театр, которым Таиров руководил. Уже интересно. Дадим Вадиму живые подробности — там и Москва будет, и Париж, и Берлин, и это интервью сразу его прославит. А через полтора года, когда Таирова начнут травить и обвинять и в формализме, и в «политической враждебности», Вадим, мерзавец, настрочит статью, прямо противоположную тому восторженному интервью, и разделает Таирова и Коонен под орех.
— Как тебе кажется, — спрашиваю, — это ведь бьет по нему?
— Бьет-то бьет, миленькая моя, но, если завтра ты не положишь мне это на стол, мы вообще обойдемся без Камерного театра. Некогда, Таня, некогда, нельзя тянуть, ты же сама это знаешь!
Хочется сказать: «Слушаюсь, хозяин», — но не время затевать склоку, сажусь за машинку.