И третья сцена: Толя мне приносит главу о Твардовском. Прежде чем печатать ее, читаю всю целиком. Прекрасная глава, особенно концовка. Беру страницу и иду к нему в кабинет. «Толечка, — говорю, — как ты замечательно сделал концовку!» — «Что именно?» — спрашивает. Читаю:
«В декабре 1971 года Твардовский умер. Был ему всего 61 год. Лежал в гробу на сцене большого зала Центрального Дома литераторов, окруженный теми, кто его затравил. Теперь они демонстрировали свою фальшивую скорбь.
Вместе с Твардовским ушла особенная эпоха русской литературы. Он был одним из самых ярких ее мучеников. Истинно народный поэт, отдал родине весь свой талант, но родина погубила его мать, отца и его самого».
Мать Твардовского была дворянка-однодворка. Жили в деревне, во время раскулачивания ее отправили в ссылку.
А отец-кузнец был в бегах. Заработает денег, привезет матери мешок муки, его уже знали, пускали за проволоку, поживет с ней, подкормит ее и снова в бега на заработки.
— Ну наконец-то похвалила, а то одно не так, другое не так… (Улыбается.)
— А ты знаешь, — говорю, — я ведь была на похоронах Твардовского. Народу — тьма. Смотрю, вдоль очереди идет Слуцкий, ищет глазами знакомых. Увидел меня, взял за руку и провел в Дом литераторов через какой-то тайный вход.
Уже в дверях бросаю Толе:
— Молодец, твоя концовка — это плач не только по литературе, но и по всем погубленным!
Вот эти три наших разговора помню, а все остальное как в тумане. Перечитываю две книги, которые Рыбаков написал в Америке, и странное дело: ни одной своей поправки не нахожу, ни одного вставленного мной слова не вижу — ни в «Прахе и пепле», завершающем «Арбатскую» трилогию, ни в «Романе-воспоминании». В чем же разгадка? Не могу понять. Может быть, на компьютере все исправляется в считанные минуты и оттого не задерживается в памяти? А ведь поправок было много, Толя даже завел специальные папки, на которых фломастером написал: «Замечания Тани».
Эти папки вместе с рукописями, письмами читателей, рецензиями на разных языках, фотографиями Толя постепенно передавал милейшей Светлане Юрьевне Митурич — сотруднице ЦГАЛИ, общеизвестного архива. Теперь он переименован в РГАЛИ, то есть Российский государственный архив. Там есть у Рыбакова свой фонд, который я время от времени пополняю. Летом 2003 года материалами этого фонда пользовался американский профессор-славист, наш друг Джон Шиллингер. Он пишет книгу о Рыбакове на английском языке…
Но и «Арбатская» трилогия, и «Роман-воспоминание» — все это еще далеко за горами. Сейчас же для нас главное — «Тяжелый песок».
Толя приезжает ровно в два, я уже стою, караулю его машину. Припарковывается к тротуару, хлопает дверцей, идет ко мне, и мы на глазах у всего честного народа обнимаемся и застываем в этой позе. На нас оглядываются, старухи шипят… Садимся в машину, и я закидываю его вопросами:
— Превратил мать Якова в немку?
— Превратил, превратил. Замуж выходила как фройлен Галлер, чистокровная немочка.
— А с контурной картой сделал сцену? Путешествуют они?
— Сделал, сделал, дома посмотришь.
— Очень долго до дому терпеть, дай пролистаю про контурную карту.
Я уже знаю, что он мне привез всю рукопись — от первой страницы до последней, которую написал сегодняшним утром. Надо, чтобы я все вспомнила, посмотрела перестановку: ничего ли не пострадало. Недели за две я его догоню, и мы опять пойдем вровень.
— Ну дай контурную карту, — прошу еще раз. Читаю и начинаю смеяться…
— Чего смеешься?
— Бабушка (смеюсь) слушает репортаж Синявского с футбольного матча. Спрашивает (смеюсь): «Он пьет?» — «Пьет». — «Почему пьет?» — «Голос хриплый». Очень смешно. И Яков хорошо говорит: «А теперь попутного ветра нам в наших странствиях». Милый, приятный, мягкий человек…
Но у меня есть еще одно предложение: пусть бабушка не уходит домой молча. Она видит, как Яков занимается с ребятишками, ей это нравится, и ей хочется сказать ему что-то приятное. Пусть скажет: «Какие у тебя красивые руки, Яков…» Это ведь тоже играет на его образ.
— Я подумаю, — отвечает Толя.
Страница идет за страницей… И вдруг натыкаюсь на имя Анны Егоровны. Звоню Толе. «Вот почему, — говорю, — ты меня спрашивал, какое отчество у моей Анюты!» — «Мне хотелось тебя порадовать». В его голосе чувствую улыбку. «Конечно, я обрадовалась, увидев ее имя, но почему ты ее вставил, объясни!» — «Знаешь, — говорит он совершенно серьезно, — однажды я подъехал к твоему дому и видел, как вы с Анютой вместе вышли из подъезда. Она должна была идти налево, к троллейбусу, а ты направо, ко мне, в самый конец двора. Но она остановилась и несколько раз перекрестила тебя в спину. Ты даже не заметила этого, а меня это растрогало, и я тут же подумал: вставлю Анну Егоровну в роман. Ей, наверное, будет приятно увидеть свое имя». — «Еще бы, безусловно, приятно», — соглашаюсь с ним.