Работаем, все идет как по маслу, подходим почти к концу романа. Страшно читать. Уже убит младший сын Рахили Саша, распята на кресте ее дочь Дина, повешен сам Яков. И вдруг одна страница — стоп — не дается в руки из-за какой-то чепухи, одной, двух фраз, и так ее крутишь, и этак, не получается страница, хоть убей. А она заканчивает сцену, и от этого весь кусок трещит по швам. Потом вдруг что-то срабатывает, все выстраивается, и эта сцена появляется почти во всех газетных и журнальных статьях на Западе с похвалами в адрес Рыбакова.
Я приведу ее в двух вариантах, чтобы ясно было, как меняют страницу в романе иногда одна-две фразы.
«Штальбе (комендант гетто) сказал моей матери:
— Твой внук ходил к партизанам, если он покажет дорогу, то будет жить, если не покажет — умрет.
— Он не знает дороги к партизанам, — сказала мать. Палач поднял секиру и разрубил Игоря точно пополам, мастер был».
— Мертвая страница, — сказала я Толе, — не вышибает слезу.
— Что ты предлагаешь? — спрашивает он.
— Не знаю, не могу пока сформулировать. Но знаю одно: Игорь и Рахиль здесь как беззвучные статисты. Это про тех детей, которых разрубали в виде потехи во дворе комендатуры, мы ничего не знаем, и нас берет оторопь от того, что такое вообще могло происходить. Но Игорь же свой, почти родной уже ребенок, мы привыкли к нему, мы все знаем про него. Знаем, что Люба хотела забрать его домой, в Ленинград, но Рахиль не дала: «У вас там каждое яблоко на счету, и воздух, наверное, у нас получше, чем у вас в Ленинграде…»
Воздух, наверное, получше, но жить этому восьмилетнему ребенку остается уже считанные минуты. Это понимаем мы, читатели, и понимает сам Игорь. И сердце у мальчишки колотится от страха уже у самого горла.
Так пусть он закричит: «Бабушка, я боюсь!»
И от этого детского крика читатель замрет от ужаса.
И Рахиль ответит ему:
«Не бойся, Игорек, они тебе ничего не сделают, опусти голову и закрой глаза».
Он привык верить бабушке, она его никогда не обманывала, и, возможно, на какую-то минуту его отпустил страх. Это мы обсуждаем потом с Толей.
Та фраза пришла ко мне во сне. Я проснулась среди ночи, встала, зажгла свет, наклонилась над столиком, где всегда лежали бумага и ручка, и записала эти слова, которые днем ускользали. И, успокоившись, снова легла спать.
Утром выхожу из дома пораньше, звоню из автомата. Холодно, ухо примерзает к трубке.
Толя уже за письменным столом.
— Запиши, пожалуйста, фразу, а созвонимся, когда у меня кончится летучка. Возможно, это выправит страницу.
Толя кое-что добавил, и в результате сцена зазвучала так:
«Штальбе сказал моей матери:
— Твой внук ходил к партизанам. Если он покажет дорогу, то будет жить, если не покажет — умрет.
— Он не знает дороги к партизанам, — ответила мать. И тогда Игорь закричал:
— Бабушка, я боюсь!
И мама ответила:
— Не бойся, Игорек, они тебе ничего не сделают, опусти голову и закрой глаза.
Игорь наклонил голову и зажмурился, палач поднял секиру и разрубил Игоря точно пополам, мастер был. Ударила кровь, но на палаче был кожаный фартук, и он не запачкался…»
Гибель Рахили
Только кончилась у нас летучка, звонит телефон. Люся Кренкель, дочь знаменитого полярника, моя подруга и будущая наша свидетельница на свадьбе с Толей, берет трубку. Отвечала она за музыкально-литературный отдел.
— Вас Рыбаков.
И выходит из комнаты, чтобы не мешать мне разговаривать.
— Таня, ты не могла бы уйти с работы часа в два, мы бы пообедали вместе и обсудили бы кое-что очень важное для меня.
— В два слишком рано, давай так я буду в ресторане около трех. А ты езжай прямо с дачи, я найду тебя в зале.
В три я уже на месте. У Рыбакова на столике бутылка коньяка и нарезанные кружочками лимоны.
Диктуем официанту, что нам принести. «А пока, — говорит Толя, — давай-ка опрокинем с тобой по рюмашке!»
Вижу: не решается начать разговор.
Лицо смущенное. Вообще-то увидеть смущение на лице Рыбакова — это все равно что увидеть «в музее, — как писал поэт, — плачущего большевика».
Не в его характере, возможно, он и бывает смущен, но лицо всегда сохраняет достоинство. Тем не менее…