Мамина сестра привезла Анюту из Саратова в Москву, когда мне было восемь месяцев. И с тех пор мы не расставались. У Анюты был очень тяжелый характер, я хлебнула это потом, когда она воспитывала мою Ирочку, но жить без Анюты я не могла. Это были слезы, слезы и слезы. Анюта нашла себе место у советского посла в Японии. И к нашему с ней везению, окна его квартиры глядели прямо в наши. Утром, проснувшись, я бежала к окну — у того окна уже стояла Анюта, ждала, когда я встану. Мы переговаривались с ней знаками, я посылала ей воздушные поцелуи… И все-таки, несмотря ни на что, мы не потеряли друг друга и так или иначе были рядом всю жизнь.
(Эпизод с морковным соком мы тоже вставили в книгу «Страх».)
После Анюты пошли у меня разные воспитательницы: Мария Ивановна, Мария Петровна, скорее всего, я путаю их имена — никого я не любила после Анюты и даже не могу восстановить в памяти их лица. Толстые какие-то, рыхлые…
Маме было почти сорок лет, когда она меня родила. По тем временам это казалось чудом. Профессор Сперанский, который выхаживал меня с рождения, потребовал, чтобы лет с четырех-пяти я жила на воздухе. Папа получил дачу на Сходне, там вместе со мной и воспитательницей жил Фадеев — он разошелся с женой и родители сказали ему: «Живи у нас, Танька не будет мешать тебе работать». Он писал в то время «Последний из удэге». Михаил Светлов, Либединский, Фадеев дружили с моими родителями. Надо сказать, что Фадеев при том высоком положении, которое занимал, никогда не бросал близких людей, вернувшихся из сталинских лагерей. На примере моей матери знаю это, и со мной у него были почти родственные отношения — все-таки не один день мы прожили вместе на Сходне, потом к нам присоединилась Алешина мать, приехавшая в Москву на каких-то несколько месяцев. У них с Фадеевым на моих глазах начался бурный роман, хотя я ничего в этом не понимала, но что-то чувствовала. У тетки был законный муж — Алешин отчим, но одно, видимо, не мешало другому, тем более он тоже работал за границей, по-моему, его звали Мориц, он был рыжий и улыбчивый. Я видела его один раз в жизни, но одного, с теткой вместе в Москве — никогда.
Летом 1935 или 36-го года большой компанией мы уехали в Сочи — у отца был отпуск. Меня укладывали спать, а у них в другой комнате, а может, даже на другом этаже, начиналось веселье. И громче всех, и красивее всех смеялся Фадеев. Я его любила. Кончился отцов отпуск, и мы с Фадеевым снова вернулись на свою Сходню. Но в поезде я, видимо, подцепила какую-то инфекцию: заболело горло, и температура скакнула под сорок. Родителей нет в Москве, Фадеев вызвал «скорую помощь», сел со мной рядом и всю дорогу до Боткинской больницы пел мне украинские песни. Я думаю, потому что в одной из них были такие слова: «Ты ж мое, ты ж мое серденько…» В больнице, прощаясь со мной и обнимая меня, он сказал: «Танька, у тебя скарлатина, сейчас тебе отрежут косы, держись. Не сопротивляйся!» Оказалось, не косы отрезали, а обрили наголо — так полагалось при высокой температуре. На второй день вернулись в Москву родители, пришел папа, маму не пустили — инфекционное отделение, папа принес мне журнал «Огонек» — там были фотографии испанских детей — жертв бомбардировок. Я помню до сих пор, что фотографии были расположены сверху страницы. Я посмотрела на этот ужас и упала в обморок. А дома по возвращении из больницы меня ждал сюрприз: в углу комнаты стояла елка, украшенная сверкающими игрушками. Но я осталась к этой красоте равнодушна, стояла бы и стояла она в лесу, украшенная снегом. Потом, уже взрослой, покупала елку только ради дочки, чтобы она не чувствовала себя ущемленной по сравнению с другими детьми.
Уже чуть-чуть отросли у меня волосы после больницы, и папа повез меня на «Спящую красавицу» в Большой театр. Я была потрясена. Проснулась ночью, побежала в спальню к родителям, мама еще не спала — ждала отца, и выложила ей свою идею: мою куклу надо отвезти на бал. Мама согласилась и даже придумала, что сошьет ей бальное платье из своей белой в черную крапинку батистовой блузки. Блузка только на это и годилась. Я была в восторге. «Через дня два-три я привезу тебе это платье на дачу», — сказала мама, я успокоилась и побежала спать дальше.
Играю в куклы, а уже хожу в первый класс. В Ильинском, по Казанской железной дороге. Последнее лето и до начала ноября мы жили почему-то именно там. Наверное, дача была лучше, а может, дачу на Сходне отхватил кто-то другой. Прошу свою очередную воспитательницу не давать мне на завтрак булку с любительской колбасой, а давать то, что едят на перемене все остальные в классе: серый хлеб, намазанный маслом и посыпанный сверху сахарным песком.