— Завтра воскресенье, — говорю я, — давай я пойду завтра, чтобы мне не отпрашиваться с работы, а ты пойдешь в понедельник.
Так и договариваемся.
— Но учти, — говорит Галя, — ты там должна быть в десять утра, а в четыре тебя сменит Борис.
В десять я уже сижу в Таниной палате. Она открывает глаза, улыбается мне.
— Хорошо, что пришла… — Просит: — Смочи полотенце, оботри мне губы — очень во рту сохнет…
И опять будто впадает в забытье. Время от времени открывает глаза, показывает на губы: «Смочи…» Просит жалобно:
— Смотри не уходи! Даже курить не выходи, я хочу, чтобы ты была около меня… — И добавляет: — Мороженое хочу.
— Таненька, давай сбегаю к метро, там всегда есть мороженое.
— Нет, не уходи, Боря принесет, я его просила. Заходит врач, меряет пульс, кладет на тумбочку возле кровати таблетку.
— Когда съедите борщ, примете лекарство. Уговариваю ее съесть хотя бы пару ложек. Стонет:
— Не могу.
Настаиваю:
— Врач же сказал, хоть пару ложек, дай я тебя покормлю. Вливаю ей в рот одну ложку, вторую. Даю таблетку. Борис приходит чуть раньше. Бодрым голосом:
— Я тебе мороженое принес.
Я целую ее и тут же ухожу, чтобы им не мешать.
Приезжаю домой, наполняю ванну. Через какое-то время Ирочка приносит мне телефон. Голос испуганный:
— Тебя Слуцкий.
Такие же испуганные стоят у прикрытой двери ванны Женя и Саша.
— Таня, — говорит Слуцкий, — это Борис. Хочу вам сказать, что вы присутствовали при Таниной агонии. Таня только что умерла.
— Таня умерла, — говорю я шепотом Ирке.
Она уносит телефон и сообщает об этом Жене и Саше.
Назавтра мы с Галей Евтушенко едем к Слуцкому домой. Четырехэтажный рабочий барак начала двадцатых годов. Лифта нет, стены облуплены, ступени щербатые… Слуцкий — первоклассный поэт, известный во всем мире, ничего не хотел просить у Союза писателей. Таня его в этом поддерживала.
Есть крыша над головой, и хорошо. Комната Бориса была совсем маленькая: кровать, письменный стол, остальное — книги. Комната Тани чуть больше — это ее спальня, одновременно столовая, одновременно гостиная. Сидим втроем возле Таниной кушетки, на ней сохраняется еще след от ее тела.
— Таня видела свою смерть, — говорит Борис, — она вдруг приподнялась на руках, гордо взглянула куда-то в сторону и опрокинулась на подушку.
Слушаем его. Не знаю: верим, не верим… Молчим. Горюем.
Слуцкий пережил Таню на девять лет. Рухнул, после того как захоронили Танину урну, до этого как-то держался. В тот день я его видела в последний раз. Это были очень тяжелые для него годы, проведенные в жесточайшей депрессии. Лежал в клиниках, жил у брата в Туле.
Урну с Таниным прахом захоронили в могилу родителей, на Пятницком кладбище за Рижским вокзалом. В той же могиле покоится и урна с прахом Слуцкого.
Весной Толя уехал в Щорс. Договорился по телефону с секретарем райкома, тот обещал повозить его по партизанским местам.
О приезде Рыбакова жители узнали мгновенно. Пришли к нему местные старики, попросили помощи: ехал мимо кладбища комбайнер, задел забор, тот обвалился. И так и стоит кладбище без забора. Обратились к властям — не помогают. Кому нужно еврейское кладбище?
Утром по дороге к партизанским стоянкам Рыбаков попросил секретаря райкома заехать на кладбище. К вечеру уже стоял новый забор.
Рыбаков вернулся из той поездки удовлетворенным. Более подробно он рассказывает о днях, проведенных в Щорсе, в «Романе-воспоминании». Мне же, главное, хотелось уловить его настроение. Настроение было бодрое. Побывал в партизанских местах, помог с кладбищем, но главное, нашел заключительные слова романа «Тяжелый песок». Они были высечены на надгробном камне, установленном на братской могиле: «Все прощается, пролившим невинную кровь не простится никогда».
А через неделю после Толиного приезда мы с Ирочкой укатили в Будапешт, к Жуже Раб. Это о ней писала я в прошлых главах как о нашей подруге, которая называла Женю Винокурова «вольным казаком».
Брат Жужи, ветеринар, к нашему приезду привез ей корзину каких-то гигантских куриных яиц с двумя желтками. Жужа сварила их нам на завтрак и, посмеиваясь, попутно рассказала почти детективную историю, но в глазах ее стоял при этом нехороший блеск. Этими яйцами заинтересовались «советы» — так, без всякой симпатии, она называла советские учреждения. В Ужгороде даже наспех сколотили маленькую птицефабрику и заключили договор. Венгры вечером привезли сотню яиц. Наутро: «Где яйца?» Ни одного! На следующий вечер привозят еще одну сотню яиц — договор есть договор. Утром та же картина — все разворовали. Договор расторгается: «Мы с „советами“ больше дела не имеем, с ними дела вести нельзя!»