— Я еще не получаю почты.
— Ну в Москве читали. Видели? Сплошь вредительство: с тракторами, комбайнами, молотилками, жатками — всюду вредительство. Так ли это? Нарочно ломают? Кто ломает? Колхозники? Зачем?»
…Слышу Толя открывает дверь кабинета, по стуку машинки понимает, что я на террасе. «Ты тут?» — «Тут, тут», — отвечаю. С первого дня жизни вместе он часто спрашивает: «Ты тут?» И по ритуалу я должна ответить: «Тут, тут». Значит, все в порядке.
Печатаю дальше:
«— Вот так, Панкратов, обстоит дело с первым пунктом. По нему вы получите, самое малое, десять лет. Вы меня поняли, Панкратов?
— Да, я вас понял, — ответил Саша.
— Хотел бы услышать, что именно вы поняли.
— Я понял, что я бесправен, со мной можно сделать что угодно, можно судить за вредительство, за подрыв престижа, можно меня оскорблять и плевать мне в лицо. Но учтите, на оскорбление я буду отвечать оскорблением, на плевок — плевком…»
Я ставлю здесь точку. К Алферову мы еще вернемся.
Еще раз про Анюту
В первую неделю мая я привезла на дачу Анюту: хотела показать ей, как живу. У нас уже висят новые занавески, за ними виден лес, красиво обита мебель, на террасу куплен маленький столик, к нему кресло и небольшая козетка — все в одной гамме.
Завезли ей с Колей разные продукты и с Садового кольца повернули в сторону Минского шоссе. Мы с Анютой сели сзади, она, как всегда, жалуется на соседей. Лютый ее враг — Анна Семеновна, чья дочь замужем за итальянцем, и время от времени мать получает от нее маленькие посылки: конфеты, косыночки, шарфики, сухие фрукты, словом, разную ерунду. Анна Семеновна несет какие-то подарки в домоуправление, в милицию. В середине семидесятых годов, когда в стране довольно голодно, она чувствует себя королевой. Кроме того, у нее два ухажера: один — Иван, грузчик в овощном магазине, второй — Абрам — работает на почте. Ходят они к ней поочередно.
— Проститутка, — шипит на нее Анюта.
— Ну зачем ты задираешься?! Какое твое дело?! Пусть у нее будет десять Иванов и десять Абрамов. Тебе не все равно?! — говорю ей сердито.
Бывшая моя нянька поджимает губы. Сочувствия ждала она от меня, а не нотаций.
— А она тоже не молчит, — продолжает жаловаться, — чуть что, она мне: а ты — «ворошиловская подстилка».
— А зачем ты ей про Ворошилова рассказывала?
— А ничего я ей и не рассказывала: мол, приезжал к Потемкину на дачу, хвалил мои обеды. И все…
Я эту историю слышала в другом варианте. «Ворошилов мне: Нюра, Нюрочка… И как бы невзначай за плечико обнимет, за локоток возьмет…» Моя Анюта, и вправду, была очень аппетитна: сдобная, как булочка, которые умела мастерски выпекать. Локти в ямочках, губы пухлые, волосы собраны в пучок. Когда смеялась, а улыбка часто играла на ее губах, глаза превращались в щелочки, как у кошки, что тоже пикантно. В детстве я считала, что красивей моей Анюты никого на свете нет.
— А Галька что? — спрашиваю ее. (Галька — это третья соседка.)
— Галька то за нее, то за меня. Галька вообще-то невредная. «Ворошиловской подстилкой» меня ни разу не назвала…
Еще одна проблема всплывает в разговоре, когда подъезжаем к даче: стали совсем плохо видеть глаза.
— Пойди в районную поликлинику, запишись на прием, скажешь мне по телефону день и час, я за тобой заеду, пойдем вместе.
Кивает головой: хорошо.
Толя нас встречает очень сердечно. Держится с Анютой предупредительно:
— Анна Егоровна, вам вина или водки? И Анюта — само достоинство:
— Спасибо, можно немного водки. Хвалит дачу, красиво, лес кругом…
— Вы не беспокойтесь, — говорит Толя, — Коля вас отвезет домой на машине.
Колю тоже зовем обедать. Анюта садится рядом со мной, отвечает улыбкой на Толины шутки, но в глазах безразличие. Нет меня и Ирочки рядом — это уже не жизнь. Жизнь, можно сказать, кончилась.
Я успела устроить ее в хорошую глазную больницу, ей сняли катаракту, она немножко оправилась после операции, но вскоре умерла. Внезапно. Видимо, жизнь ее больше не удерживала. Перед самым путчем, в 1991 году, когда Ира с мальчиками собиралась к мужу в Америку, мы поехали на кладбище, где была похоронена Анюта, там же были похоронены и все жертвы Чернобыля. Попрощаться с ней. Ее племянница прикрепила к кресту фотографию, которой даже я не знала. Анюта сфотографирована по грудь, улыбается, шею окружает кружевной воротничок. Мы с Ирочкой заплакали, а младший, Тема, озираясь вокруг, поволок нас к соседнему памятнику. Там надпись: «Забыть нельзя, вернуть невозможно». Ему всего восемь лет, но эти слова его пронзили.