РЫБАКОВ: Если разрешат, любой журнал напечатает.
АНАНЬЕВ: Ну не скажи… Думаешь, Мишка Алексеев, или Толя Иванов, или Викулов тот же согласятся печатать? Никогда! А я готов за твой роман жизнь положить. Но мои возможности ограничены, без высокой санкции запустить роман в производство я не могу. И не буду, прямо тебе об этом говорю, я предлагаю тебе единственный реальный путь. Пробивай роман наверху! Подумай, подумай, Толя.
РЫБАКОВ: Ладно, я подумаю.
АНАНЬЕВ: Роман я тебе возвращаю. Я его в редакции никому не давал читать, и ты никому не давай, чтобы не было лишних разговоров.
РЫБАКОВ: Хорошо.
АНАНЬЕВ: Скажу тебе откровенно, такого романа мне еще не доводилось читать… Слушай, там у тебя Ленин говорит: „Мы вводим НЭП всерьез и надолго“. Он что, действительно так говорил?
РЫБАКОВ: Конечно. Возьми его собрание сочинений периода двадцатых годов и найдешь там эти слова…»
Я начинаю хохотать: «Толечка, нас в школе заставляли заучивать две ленинские фразы: „Коммунизм — это есть советская власть плюс электрификация всей страны“. И вторую: „НЭП — всерьез и надолго“. Неужели Ананьев этого не знает? Умора просто… Слушай, давай, мой родной, все это выкинем из головы, пойдем пройдемся, иначе просто нервы не выдерживают…»
Зубной врач
— Таня, — кричит Толя из кабинета, — пойди сюда! Я выхожу из душа, накидываю халат.
Муж мой, гордо откинувшись в кресле, держит руку на стопке страниц.
— Все! Роман закончен! Больше я не вставлю сюда ни единой строчки и ни единой не выкину. Может быть, мы только еще раз пройдемся по твоим замечаниям.
Я киваю головой, говорить не могу.
— Что с тобой?! — Вскакивает с кресла, смотрит на меня с испугом. Правая щека моя раздута, боль дикая, видимо, воспаление надкостницы.
(Обычная Толина фраза, когда мне неможется: «Лучше бы уж у меня болело, я привык к боли…»)
Утром позвонила Зое Ласточкиной — своей зубной врачихе. «Приезжай как можно быстрее, — говорит она мне, — если кресло будет занято, я пересажу пациента на стул, а тебя немедленно приму».
— Вези меня в Москву, — прошу Толю, — на Каляевскую, в институт к Зое Ласточкиной. Она меня примет без очереди.
— Сейчас, сейчас, — суетится он, волнуется…
Обратный путь домой. Зоя сделала мне обезболивающий укол в десну и положила в зуб мышьяк, чтобы через два Дня удалить из зуба нерв.
Говорить не могу, десна еще не отошла от наркоза, и молчать не могу — такая потрясающая у меня новость. Когда зуб будет вылечен, Зоя направит меня к своему дантисту Липецу — сыну известного автора книги по стоматологии, делавшего протезы Сталину, самому Сталину, представляешь!.. Младший Липец поставит мне коронку на зуб.
— Как интересно, — говорит Толя.
И я на эту фразу покупаюсь. Ох, и кляла я себя потом.
Зуб вылечен. Еду к дантисту Липецу ставить коронку. Спрашиваю, как имя, отчество его отца, чтобы подарить ему «Тяжелый песок» с надписью, рассчитываю на то, что он Рыбакова примет для беседы. Старик Липец польщен, назначает для встречи следующий вторник. Будет ждать нас от одиннадцати до двенадцати. Это хорошо, во вторник у нас как раз работает Коля.
В понедельник вечером я напоминаю Толе, что завтра утром, между одиннадцатью и двенадцатью, нас ждет дантист Липец. «Какой еще такой Липец?» — спрашивает он недоуменно. «Как какой?! Тот, что делал протезы Сталину!» — «Я же говорил тебе, — сердится он, — книга закончена, я и не подумаю ехать ни к какому дантисту, он мне совершенно не нужен!»
«Но ты же мне сказал: „Как интересно!“, когда мы ехали от Зои Ласточкиной и я тебе рассказала про Липеца. И я это приняла как руководство к действию, поскольку его сын будет ставить мне коронку, и я буду бывать в их доме. Я со стариком договорилась на завтра, как же ты можешь так со мной поступать?!»
Гнев душит меня, но я не могу высказаться в полную силу: боюсь. Помню, как из-за незначительной ссоры со мной врачи уложили Рыбакова на три недели в постель с диагнозом «предынфарктное состояние». Это случилось, когда мы еще не жили вместе.
«Хорошо, — говорю, — я поеду к нему сама, извинюсь перед ним, скажу, что ты занят. Кстати, завтра ночевать в Переделкине не буду (это моя месть), у меня много работы на Пятницкой, переночую у Мирели или у Гали». И, не сказав ему «Спокойной ночи», ухожу в свою комнату. Плачу, конечно, от обиды.
Утром завтракаю одна, но вижу, что он одевается для поездки в город.
Заходит на кухню, разогревает себе чайник, говорит мне: «Я, Таня, с тобой поеду, но я поражен, насколько ты не ценишь мое время!»