Из Казани в Омск я добиралась в теплушке два месяца. Звоню в дверь. На меня смотрят удивленно: это что еще за явление?..
— Я — Таня, — говорю растерянно. (А как же «пригреть, обнять, прижать к груди»?..)
— Да, да, Танюша, конечно…
В голосе тетки тоже растерянность. И я понимаю, что она просто забыла о моем приезде. К тому же, как выяснилось потом, я явилась в самый разгар семейной драмы. Тетка с двумя сестрами и сыном в Омске. А муж крутит в Москве роман с молодой латышкой. До племянницы ли в такой ситуации?
В Омске я узнала о гибели моего брата. Похоронка пришла маме в лагерь, а мне почтальон принес перевод на сто рублей. На обороте значились только имя и фамилия: Юрий Беленький — и ни одного слова приписки. Это значило, что на случай гибели он просил переслать сестре все свои деньги.
Рыдаю над этим переводом, тетка смотрит равнодушно: «Что поделаешь, война».
Бегу в школу к нашей любимой учительнице Клавдии Федоровне, показываю ей перевод, говорю: «Теперь у меня не осталось никакой защиты». Она садится рядом со мной на парту, обнимает меня: «Бедная девочка».
Но были, конечно, и свои радости. В Омск был эвакуирован Театр имени Вахтангова. И наш одноклассник, сын вахтанговской актрисы, доставал нам контрамарки на все спектакли. Мало того, мы ставили спектакли и сами. Наша Клавдия Федоровна считала, что учить историю только по учебникам недостаточно. Она и была у нас режиссером. В «Декабристах» я играла княгиню Волконскую. Успех. Нам, шестиклассникам, рукоплескали сами старшеклассники, такое только во сне могло присниться. Я снимала костюм княгини, надевала свои рваные ботинки, вместо подошвы подкладывался кусок картона, и, счастливая, добегала в них до дома по деревянным омским тротуарам.
А летом нас, шестиклассников, посылали в колхоз на работу. Нормы большие: окучить 8 соток картошки за день. Трудно, спина не разгибается, зато мы получали по шестьсот грамм хлеба на день. Буханку в кило восемьсот нам выдавали на три дня. Мы ее съедали сразу, не задумываясь о завтрашнем дне. А завтра похлебаем баланду, которую готовила разбитная повариха, — и ладно…
В итоге скажу: жизнь у папиного брата, как потом и у папиной сестры в Омске, была трудна. Все, о чем я вспоминаю, мелочи, но они непереносимы для ребенка.
Москва. Серое зимнее утро. Мы завтракаем. Тетка кладет на тарелку себе и дочери белый хлеб, нам с дядей — серый. Дядя этого не замечает, он погружен в свои мысли. Мы делаем себе бутерброды — масло и джем. (Реклама тех лет: «А я ем варенье и джем».) Но эта разница в хлебе унизительна — хочется заплакать или выйти из-за стола, сказав: «Спасибо, я сыта». Нет, делаю вид, что все хорошо. Кофе пьют только взрослые — детям вредно, но банка со сгущенным молоком запирается после завтрака в шкаф. От кого? От меня, от домработницы? Думаю про себя: мама моя никогда бы так не поступила. Или: едем летом на Украину — там жизнь дешевле, а дядька мой, несмотря на свой высокий чин, получает скромную зарплату. А тут еще лишний рот — я. И все-таки тетка покупает нам вышитые украинские блузки. Ну купи одинаковые, сообрази. Нет, у меня вышито только черно-красным крестиком, а у Вики там и желтый, и зеленый, и красный цвет. Красивее, конечно. Опять чувствую себя сиротой.
Тут бы заплакать: «И я такую хочу», — но держусь. Чему меня научила жизнь у дяди? Никого не виню, все старались быть добрыми и хорошими в меру своих сил. Но попав в такие ситуации, мы, дети репрессированных, оставшиеся сиротами в 8–9—10 лет, по существу, воспитывали сами себя. Именно в том доме я научилась не показывать обид, крепиться, не плакать, не выяснять отношений, другими словами, держать достоинство. Не знаю, удачным ли получился из всего этого сплава мой характер. Моего первого мужа Женю Винокурова выводило, например, из себя, когда я, не объясняя причины своего недовольства, вдруг переставала с ним разговаривать. Он, разумеется, знал, в чем дело, но ему хотелось, чтобы я сказала об этом впрямую. А я говорить впрямую не хотела — это ведь бы и значило выяснять отношения. В одном из своих стихотворений он писал обо мне: «Характер, изогнутый, как лекало, был абсолютно непостижим».
После Омска я опять жила у тети Дины и вернулась снова в 613-ю, теперь уже женскую школу, потом переехала к другой материнской сестре — матери двух моих любимых двоюродных брата и сестры, Киры и Володи, но и там я была как бы лишней, что делать, все жили трудно. Но вот в конце сороковых годов меня позвала жить к себе на Гоголевский бульвар Катя Шумяцкая — невеста моего погибшего брата Юры. Отец ее, нарком кинематографии, был расстрелян. Мать, Лию Исаевну, вернули из Бутырок умирающей, не имело смысла отправлять ее в лагерь. У Катиной сестры Норы был арестован муж, и под сенью всех этих бед еще росли два Нориных сына: Боря и Андрюша.