28 марта, в воскресенье, к нам приехали Эвансы: Боб с женой Евгенией и двумя дочками. Те тут же выскочили во двор «делать ангелов». В своих непромокаемых комбинезонах они, заливаясь смехом, валились на снег, расставив руки и ноги, и, полежав так какое-то время, вскакивали, оставляя на снегу очень выразительные отпечатки своих фигур. Толя волновался, подбегал к окну. «Боб, они простудятся!» — «Все будет в порядке», — успокаивал его тот. Мать сидела в полном равнодушии к происходящему.
И вдруг звонок. Мне кажется, это звонила не Оля, а кто-то от ее имени: «Умер Трифонов. Тромб». Эвансы тут же вскочили с места, кинулись к машине и умчались в Москву передавать эту новость в Лондон. В агентство «Рейтер». Боб был его московским корреспондентом.
На следующий день после сообщения о смерти Трифонова я уезжаю по делам в Москву. Еду на электричке и на электричке же возвращаюсь в Переделкино. Толя меня встречает на платформе. Рассказывает, когда будут похороны.
— Наверное, — говорю, — тебе придется выступить…
— Да, — отвечает он, — я уже начал что-то набрасывать, придем домой, прочту тебе.
Но мы не знаем, какие страсти бушуют вокруг похорон Трифонова. Олю, его вдову, спрашивают: кто, как она предполагает, будет выступать на панихиде?
Рыбакова она называет первым.
— Нет, нет, — говорят ей, — Рыбакову не надо выступать. Это нежелательно со всех точек зрения.
— Тогда, — якобы отвечает Оля, так нам передавали, — я не буду устраивать панихиду в Доме литераторов, а устрою ее в другом месте. — Может быть, она имела в виду Театр на Таганке, где ставили трифоновский «Дом на набережной», что было для начальства уж совсем непереносимо.
Кстати, контроль у дверей в Дом литераторов сначала не пустил Любимова на панихиду. «Зал переполнен», — сказали ему, возможно, не узнав его в лицо. Об этом передавали и «Свобода», и Би-Би-Си, они цитировали также и Толино выступление.
«Среди всех званий, — начинает Рыбаков тихим голосом, — чинов, степеней, существующих в литературе, Юрий Трифонов носил самое высокое: он был писатель, настоящий писатель, истинный писатель, писатель милостью Божьей. Его называли писателем „городским“, писателем для интеллигенции, даже писателем элитарным. Все это не совсем так. Трифонов прошел свой путь с народом, делил с ним все его невзгоды и испытания, радости и надежды и умер как человек из народа — на простой, рядовой больничной койке. (Эта последняя фраза била в сердце начальству. Нечто подобное они и ждали от Рыбакова, потому и не хотели его выступления.)
Трифонов говорил про себя, что он причастен к литературе „с младых ногтей“. Это верно. Литература была его жизнью, помогала преодолеть ему самое непреодолимое, литература сделала его тем, кем он был и кем останется навсегда — Юрием Трифоновым…
Прощай, Юра! Какая утрата, какая трагедия! Прощай, мой дорогой товарищ!»
В «Литературной газете» от шестого ноября 1995 года, в день, когда Трифонову исполнилось бы 70 лет, Юрий Щеглов писал: «На похоронах Трифонова из близких ему писателей выступал один Анатолий Рыбаков. Боевому в прошлом офицеру не смогли заткнуть рот. А вот Юрию Любимову сумели — не позволили выступить».
Толя разыскал меня в зале, взял за руку, и мы уехали в Переделкино. Дома он достал из холодильника бутылку водки, принес две рюмки, налил себе и мне: «Помянем его. Он умер таким молодым! Боже мой, почему такая несправедливость?!»
Меня не пускают в Лондон
Пятнадцатого мая я собираюсь в город.
— Ты это куда? — спрашивает Толя.
— В парикмахерскую, — объясняю ему, — когда короткая стрижка, волосы лучше всего лежат через две недели.
— Но завтра же у нас Коля, зачем тебе ехать электричкой?
— Потому что завтра моя парикмахерша работает в вечернюю смену, — отвечаю ему нетерпеливо: он меня задерживает этим разговором.
Я готовлюсь к поездке в Лондон на презентацию «Тяжелого песка». Но Толя неспокоен, его мучают плохие предчувствия. Звонит Панкину — директору ВААПа: «Борис Дмитриевич, без Тани я не поеду». — «Я знаю, Анатолий Наумович, — отвечает ему Панкин, будущий наш посол в Швеции, — не волнуйтесь, вы поедете в Лондон вдвоем, я вам гарантирую».
А Толя по-прежнему неспокоен, тем более он узнает, что именно в дни нашего отъезда Панкин отбывает в Киев на какую-то вааповскую конференцию. Снова звонит ему: «Борис Дмитриевич, вы помните, что мы вылетаем второго июня?» — «Помню, Анатолий Наумович, — отвечает ему Панкин, — и еще раз заверяю вас, все будет в порядке».