— Толя, — захожу к нему в кабинет, — во-первых, на всю улицу пахнет гарью, во-вторых, половина страниц, которые ты пытался сжечь, только обгорела. Где у нас газеты? Сейчас я начну всю процедуру сначала.
— Я пойду с тобой, — говорит он.
Мы ничего не обсуждаем, но страницы эти все из тех книг, которые покупались за бешеные деньги и которыми мы дорожили: «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына, «Сталин» Роя Медведева, Конквист, Буковский, Авторханов и так далее. В те годы не только за хранение, а даже за чтение этих книг давали немалый срок. Если Толя стал их сжигать, значит, допускал, что у нас будет обыск. И дети мои не ждали ничего хорошего, Ирка звонила три раза в день — утром, днем и вечером.
Сидим допоздна: делим роман пополам и с утра начнем печатать. Толя у себя в кабинете, я на террасе. Решили: в город за продуктами я ездить не буду, покупать еду поручим Коле, шоферу. На рынке можно купить творог, сметану, мясо, картошку, кислую капусту, разные овощи, в магазине — фрукты, проживем. Главное — не терять времени, успеть перепечатать рукопись. День наш строится так встаем в восемь, зарядка, душ, завтрак, в девять уже сидим за столом. В два — обед, прогулка, делаем так называемый большой круг, то есть мимо леса до гаража, оттуда по улице Лермонтова мимо дачи Каверина, сворачиваем на Гоголя, мимо дачи Евтушенко, снова выходим к лесу, а там уже до нашей дачи минут двадцать.
Тогда на нашей улице Довженко жил Владимир Васильевич Карпов. Еще не переселили его как секретаря Союза в двухэтажный, за глухим забором дворец на улице Лермонтова. Много месяцев спустя он рассказывал Толе: «Смотрим мы с Женечкой (женой), как вы идете, взявшись за руки, да еще улыбаетесь, и говорим: „Ну молодцы, вот молодцы, как держатся! Артисты просто!“ Женечка даже иногда сомневалась: „Может, ничего не знают про неприятности, что их ждут?“ — „Да чтобы Рыбаков ничего не знал, — говорю ей, — исключено! Артисты, сказал ведь тебе, настоящие артисты!“»
Мы действительно, встречая кого-то, делали беспечные лица, изображали улыбочки, держали фасон. Возвращаемся с прогулки — снова за машинку. Раньше мы гуляли и перед сном, доходили хотя бы до угла нашей улицы, но теперь и это отменили.
Инна Лиснянская и Семен Израилевич Липкин рассказывали нам, как их донимает КГБ после истории с «Метрополем» и выхода из Союза писателей. Лидия Корнеевна Чуковская пригласила их пожить зимой на ее даче в Переделкино. Вышли они как-то вечером. Чья-то машина, стоявшая неподалеку, развернулась и помчалась прямо на них. Они едва успели броситься в снег. В кювет. Вернулись в Москву. На письменном столе Семена Израилевича лежало толстое стекло. Стекло разбито. В следующий раз вдруг оказались сорванными с петель кухонные полки, черепки от посуды валялись на полу. Иными словами, КГБ давал им понять, что оно не дремлет.
Толя не допускал, что с ним будут вытворять нечто подобное, слишком он был знаменит после «Тяжелого песка». Но чем черт не шутит? Самое удивительное, что мы избегали говорить на эти темы, ни разу не произнесли слова «обыск», не договаривались, как себя вести, если вдруг ночью раздастся стук в дверь. Однако я перенесла Толину подушку к себе в комнату, самое правильное сейчас — нам быть рядом.
Но однажды я заикнулась о том, что неплохо бы нам купить видеомагнитофон, чтобы вечера не были такими унылыми: зима, в пять часов такая темнота, хоть глаз выколи, и невольно с темнотой начинают разыгрываться нервы. Толя с ходу отверг эту идею: «Подкинут, Таня, кагэбэшники нам порнуху, скажут, что мы ее распространяем, понимаешь, миленькая моя, чем это грозит?»
Конечно, понимаю…
Печатаем, печатаем без передыху. Звонит Галя Евтушенко. «Мы с Петей (Петя — это сын) хотим приехать». — «Замечательно, — говорю, — но только езжайте поездом. Очень скользко, а песком опять дорогу не посыпали». Приезжают. Галя мне говорит: «У меня неприятности. Спроси Толю, можно, я к вам перевезу кое-какие книги, спрячем у вас в сарае». Я ее вывела во двор, взяла Толину палку, разгребла кучу снега. «Видишь?» Под снегом была промерзшая зола с остатками полуобгоревших книжных страниц. Пришлось ей рассказать про наши дела. «Тогда я привезу книги, и мы их тоже сожжем у тебя».
Я не стала спрашивать, что за неприятности. Было понятно и так, что это связано с Сахаровым и Боннэр. Боннэр прожила у Гали несколько месяцев, после этого в квартире отключили телефон. У Гали была доверенность на получение зарплаты Андрея Дмитриевича, она и Лена (дочь Копелева) отправляли посылки в Горький, заходили проверить квартиру. Кагэбэшники, дежурившие на лестнице, знали их в лицо: «А, Галя пришла, здравствуй, Галя!» Ничего не боялась, беззащитная, в общем-то, с шестнадцатилетним мальчишкой на руках. «Ты — героиня», — говорила я ей. Она отмахивалась.