Скрежет усиливался из года в год. Вчерашние страдания сегодня казались приятным воспоминанием. Я никогда не верил, что может стать еще хуже, – и всегда ошибался. Сторожка приносила облегчение. В замок за ней войти я не отваживался. Предлагал Текле проводить ночи со мной, я на кресле, она на кушетке. Она ответила, что никогда так не поступит со мной, хотя и боится, что однажды я не вернусь. «Замок заберет тебя», – говорила она. Всегда, когда бы она ни выходила из дома, делала крюк, лишь бы подальше от этого здания. «Ты, как завязавший пьяница, проводящий вечера над полной рюмкой», – сказала она однажды. И еще: «Напоминаешь курильщика с незажженной сигаретой во рту». Ты права, белая женщина, подумал я, но нет названия моей болезни и не помогут врачи.
Из утреннего тумана показался Габлочяж с сумкой через плечо. Я передал ему ключи. Вот так мы с ним и работали. Он спросил, слышал ли я новости, и сообщил, что не кто иной, как Вильчур, вернулся в Рыкусмыку. Выразил уверенность, что вернутся все. Ждал чего-то. Я просто пошел домой. Спокойный голос Габлочяжа слился с шумом утреннего автобуса. Габлочяж сказал мне вслед:
– Надо тебе сказать, что фонд в театре принадлежит именно Вильчуру. Как ты думаешь, чего он тут ищет?
Зловредная Владислава напоминала Пястовскую башню: торчала в Рыкусмыку независимо от перемен. Наши отношения дрейфовали от ненависти до неумело изображаемой неприязни. Когда она узнала, что я собираюсь жениться на Текле, подсылала Кроньчака, чтобы решил со мной вопрос. В конце концов – как я слышал – Кроньчак велел ей радоваться, что кто-то вообще берет ее чокнутую дочурку, и на этом все и закончилось.
Она состояла в городской раде, а когда Рыкусмыку отказал ей в своих голосах, принялась мстить, действуя через разные сообщества. Проталкивала инвестиции, которые ее устраивали, не стояла за ценой. Отброшенная, просто расширяла поле деятельности. Переехала в новый дом и купила сад, в котором всегда было чем заняться, а местные могли заработать сотню злотых за работу от рассвета до заката. Рассказывала мне, где лучшая говядина, а у кого отличная картошка и где стоит покупать фрукты. Когда она состарилась, я сопровождал ее, тягая авоськи. Уговаривала нас сделать ремонт, и, наверное, именно поэтому мы так его и не сделали. А может, и по какой-то другой причине.
Старые люди не имеют иного будущего, кроме чужого. Владислава обожала рассказывать, как она всю жизнь тяжело работала. Вставала в пять утра и весь день на ногах. Не знаю, как это возможно. Гордилась тем, что обеспечила себе достойную старость.
Некоторые любят ожидать часами в государственных приемных, но она не любит. Спрашивала, что с нами будет, если мы не возьмемся за ум. Говорила, что мне надо озаботиться пенсией жены и своей, открывала бумажник и давала стозлотовку. Я никогда не потратил ни одной. В ящике стола у меня пачка сотенных толщиной с Библию.
Владислава считала, что мы не умеем есть, и каждое воскресенье приглашала нас на обед в ресторан «Ратуша». Люди смотрели на меня и на Теклу, словно я вел собственную мать.
На этот раз мы опоздали на десять минут, что Владиславе не понравилось. Я сказал, что сегодня все же воскресенье, и четверть часа туда или сюда не играет роли. Она согласилась со мной и спросила, отчего же в таком случае мы никогда не приходим на четверть часа раньше? Я повесил куртку на спинку стула. При виде этого ноздри Владиславы задвигались.
– Свежий ли этот лосось? – допытывалась она у официанта. – Дорогой, я знаю, что рыба приходит к вам в четверг, и поэтому мне надо знать. Очевидно, вы не подали бы испорченную рыбу, да, это ясно, но я понимаю вас, а вы понимаете меня. Ну, раз так, то я попрошу что-нибудь другое, самое лучшее. Бутылку вина. И два бокала. Шимек, хочешь выпить? А не идешь на работу? Хотя какая там работа эта твоя работа. Переживаю, столько сторожей уже спилось. От чистого сердца. Видела, знаю. Был у меня один такой, который…
Я не пью. Алкоголь приносил облегчение, но похмелье усиливало скрежет.
В «Ратуше» собирались люди. У пятилетнего блондинчика, видимо, был день рождения. Он собирал подарки и кидался бумажками. Появился мужчина в старой кожаной куртке и с дорожной сумкой. Видимо, отец. Нечасто случается. Мальчик обнимал его, как куст можжевельника. Очередные гости клали локти на алые скатерти, будто чего-то ждали. Столик в центре был пустым, зарезервированным для кого-то.