— Олег? Ты дозвонился до дивизии?
— Дважды звонил по ВЧ, но ни в штабе, ни дома Горбача нет. Наверное, в поле, на учениях. Но если Алексей все-таки получил нашу телеграмму, он отпустит Олега. Алеша помнит нас, он хороший человек. А не дошла телеграмма, не гневайся, сядем за стол без сына.
— Одним бы глазком взглянуть, соскучилась…
— Что делать, мать: такова участь родительская. Сыновьям служить — нам ждать. Я о другом. У нас, Варенька, будут гости.
— Какие гости? Ты с ума сошел. Я никого не могу принять. Договорились же, только дети и мы, никаких гостей.
— Не пугайся, я тебя в обиду не дам. Сам отправлюсь по магазинам, буду жарить, парить, варить, мыть, чистить. А ты лишь приказывай, руководи. Гусь у нас есть, яблоки тоже.
— Кого ты пригласил?
— Все свои: генерал Гоцуляк, Руммер. Ну, еще Снегирев.
— Гоцуляк?! Ты ужасный человек! Экспромтом принимать начальника стройки! Ты хочешь опозорить меня, убить…
— Они же на минуту, Варюша. Коньяк, черный кофе, музыка. Я Лещенко достал.
Но жена не слушала, она заморгала часто-часто, в глазах засверкали слезинки. Все у нее получалось внезапно и мило.
— Я идолище поганое, я монстр, но ты-то у меня гений! Я все буду, аллах свидетель, делать сам, а ты только приказывай.
— Ну, Гоцуляк, Руммер, — пудрясь перед зеркалом, вздохнула жена. — А кто такой Снегирев?
— Василий Петрович, начальник механизации. Он и есть наш добрый гений. Катерок мы покупаем у него.
Но жена не поддержала легкомысленный тон Димова, холодно отстранилась, когда он сунулся с поцелуем. Обреченно вздохнув, она ушла на кухню, и несколько минут оттуда не доносилось ни звука. Потом захлопали дверцы холодильника, защелкали выключатели электропечи, зашумела вода в кранах — все пошло своим чередом. Наконец, уже с сумкой, в пальто и шляпке, она показалась в передней, засовывая в сеточку банки, коробки, бутылки. И все молча, с каменным лицом. Значит, от участия в приготовлении гуся Димов отстранен, на кухню ему лучше не соваться. Впрочем, в целомудренную чистоту этого заповедного места не допускалась даже дочь, которая там вечно что-то роняла, расколачивала. Женьку это приводило в неистовый восторг, а мать — в слезы.
В силу такой непререкаемой гегемонии никто в семье не умел поджарить картошку, и он, Димов, допускался в святая святых лишь в качестве домашнего политинформатора. Пока жена готовила, Димов читал вслух или рассказывал что-нибудь из текущей жизни грешного человечества.
— Я не все сказал, Варюша, — продолжал он. Жена обернулась, прислонившись спиной к двери, готовая ко всему: добивай же… — Будут еще Никитины.
— Разве Сурен вернулся? — она хотела спросить не про Сурена, но хитрить совсем не умела. — Я тебя не понимаю, Павел. Очень странно, что ты их пригласил.
— Так уж получилось. Мы встретились еще до демонстрации. Иван подошел, чтобы передать тебе поздравления. И Сурен тоже. Я просто не мог их не пригласить.
Жена пожала плечами: от судьбы, дескать, не уйдешь, хлопнула дверью. Димов не стал рассказывать, что Никитин, видимо, хотел отказаться, но Сурен — единственный человек, которого слушался Иван, — затормошил его: «Папа, правда же, мы придем? Павел Сергеевич, мы очень рады, вы же знаете, как мы любим Варвару Анатольевну».
Больше двух десятков лет однополчанин Иван Никитин был другом семьи Димовых, и день рождения Вари отмечался как общий праздник — цветы, подарки, пир с вылазкой на природу. Варя была единственной женщиной на два семейства. Последние же годы все разладилось, и теперь в день рождения Вари приходят другие гости, а Никитин присылает со своим шофером или через бюро добрых услуг бутылку вина и цветы. Причин для разрыва вроде бы не было, если не считать тот случай, когда Варя вдруг уехала в деревню к матери и прожила там две недели.
Но инерция многолетней дружбы осталась: случись что-нибудь в семье Димова, первым поспешил бы на помощь Никитин, как бегал по врачам Димов, когда Ивана Тимофеевича свалил инфаркт. Это он добился, чтобы Никитина положили в спецклинику, и, забегая в палату, сердился, что Иван втихомолку покуривает.
Два десятка лет они прожили бок о бок, виделись чуть не каждый день. Они были хорошими друзьями, хотя Димов был скорей мечтатель и романтик, а Никитин — скептик, любитель побалагурить, пошутить, иногда очень даже зло. Но за долгие годы Димов притерпелся к этой черте характера друга, прощая Ивану все за его прямоту и честность.
По службе они шли вровень, начали отделенными, а закончили войну, командуя — один противотанковым артполком, другой — дивизионом тяжелых гаубиц. Отдав армии еще двенадцать послевоенных лет, увольнялись в запас в папахах серого каракуля — полковниками. Димов увольнялся заместителем начальника одного из отделов округа, а Иван — начальником артиллерии пехотной дивизии. Никитин служил бы дальше, но стало пошаливать сердце, медицинская комиссия вынесла приговор, положив конец его карьере. Димов же понял, что достиг потолка и до сотканных из солнечных лучей генеральских погон ему все равно не дотянуться. Раз потолок — хватит, не пора ли вкусить спокойного хлеба «гражданки»?