Костер занялся. Артем приладил котелок, огонь весело кидался на его закопченные бока. С ним ли, с березой ли сейчас разговаривала Женька, а скорее всего сама с собой, борясь со своим горем, со своей болью. Что такое жизнь? Что такое смерть?
В котелке засипело, заходило. Артем бросил в подернутую паром воду корни шиповника — для заварки. Сладостью первых бутонов запахло у костра. Не ему задавала Женька свои вопросы, не его просила поговорить о людях и гусях. Она лежала, закрыв глаза, вся ушла в себя, вслушиваясь в шепот тонких, купающихся в синеве неба веток березы. Брови сдвинуты, на переносье пролегла темная черточка.
Вот она, рядом, но вся чужая, далекая, совсем не похожая на те фотографии, что лежали у него в бумажнике. Три года! Только теперь понял Артем, как много — три года Севера! Опоздал вернуться, а опоздавшим достаются всегда такие вот жалкие роли собеседников-утешителей, за которых «хватаются, как за соломинку».
Но и на этом великое спасибо, ведь весь сегодняшний день — правда, он не пригрезился, не приснился ему, как не снится, не грезится родная Потайнушка! Вот она, тихо сияющая, с тенями облаков по сырым низинам, с золотыми дымами цветущего тальника. Вон громоздится голубой горой Гусь Большой, и чибисы, и жаворонки, и кружится сизое степное марево. И можно коснуться, если протянуть руку, Женькиного берета, пушистым котенком свернувшегося на сене. Нет, о том, чтобы увидеть Женьку и Потайнушку вместе, он и мечтать не смел даже. И вот они вместе: Женька и Потайнушка! Не велик ли в своей щедрости материк-кудесник?! Только вот опоздал Лазарев…
Озеро потемнело, погасло, из синего сделалось черным: на солнце набежала темная лохматая тучка. Так же сразу потемнело, погасло на душе Артема. И сразу стало холодно…
— Скажи, Артем, бог есть? — спросила Женька.
— Есть, Женя. Я даже разговаривал с ним. Прошлым летом.
— Правда? Наверное, потому ты всегда так хорошо улыбаешься. Да? Можно, я скажу тебе комплимент? Мне нравится твое лицо. Лицо человека, который не может, не умеет быть несчастливым.
— Ладно, хвастать так хвастать. Знаешь, как меня зовут во всех портах и базах Севера? Счастливчик Лазарев. Это мое прозвище. Даже начальство меня так называет.
— Научи, как быть счастливой, Артем, будь добрый. Что-то на двадцать втором году жизни стало вдруг неинтересно, серо как-то. Чаю? Налей. Коньяку тоже. И расскажи, как ты разговаривал с богом.
— Тут целая история, Женя. — Артем налил в кружку чаю, плеснул в парящую бордовую жидкость коньяку. — Мы тем летом обслуживали геолого-геофизиков, а в тот день послали меня по срочному случаю: вывезти из лагеря повариху, которой приспело рожать. День теплый, ветерок гнал реденькие тучки, вдруг дождичек заморосит — обычная сахалинская погода.
Партия работала в сопках, едва разыскал я в лесу их брезентушки-палатки. Будущая мамаша, молоденькая орочонка, ждала меня одна-одинешенька. Никто ее почему-то не провожал, мне пришлось самому подсаживать пассажирку, укутывать. Полетели. Стрекоза моя поныривает, повиливает: ветерок, когда поднялись, усилился, но пассажирочка держится молодцом, улыбается, маячит через стекло. Веселая, радуюсь, барышня. Идем хорошо: ветер в спину, не ветер, а друг закадычный. За час с минутами, прикидываю, припорхаем в Смирных, светло еще будет. Удочки возьму — и в горы, мальму ловить. Только подумал про рыбалку — в наушниках Гончаренко, диспетчер: штормовое предупреждение, всем бортам садиться, где позволяет обстановка. Треск, разряды, уши закладывает, но сквозь шум улавливаю: грозовой фронт с океана, усиление ветра до штормового, всем немедля приземляться, прятаться. А у меня, удивляюсь даже, тихо пока, небушко синеет, но шутки с грозой плохи. Ищу и я местечко, где переждать шторм, пересидеть час-другой. Да где его взять, место? Лес внизу, сопки, скалы. Можно вернуться в партию, но жалко девчонку, дело у нее такое. Поворачиваю к восточному побережью — пусть гроза догоняет, беру курс на Лисогорск, там тоже больница, роддом, все что надо. А пассажирочке подмигиваю: все, мол, в порядке. Какая разница, где появиться твоему орочонку: в Лисогорске или Смирных, все равно остров Сахалин. Ни черта, конечно, не слышит, улыбается. И только лег на новый курс, выровнял машину, валит, вижу, наперерез не синяя, не фиолетовая, а какая-то угольно-черная туча. Катится навстречу, шатается, ходуном ходит, полнеба застила. Перепрыгнуть такое чудовище — моя стрекоза мало каши ела, обойти — тоже думать нечего. Черные лохмотья тащатся уже по ущельям, забило их тьмой, и беспрерывно в этой черноте вспыхивает изнутри, как в горящем доме. Нет, такая туча для вертолета — все равно что костер для мотылька. Удирать, да поживей, тем более сзади пока светло. Снова разворачиваюсь, а про тучу думаю: шиш, матушка, еще потягаемся. У меня двести своих законных километров, да еще ветерок помогает. Разыскал долинку, речушку, над которой летел сюда, тяну помаленьку. Прыгает речка, резвится, а по обеим сторонам долины — лесистые отроги. Долинкой этой и правлю. А туча, оглядываюсь, так и полыхает сзади, будто черти в ней кочегарят, вспышки не гаснут. Угоди в этот адский котел — сгоришь как комар, пуговицы не останется. Слышу, пассажирочка моя завозилась, в платок уткнулась: боится. Маячу: все, мол, в порядке, небольшое дорожное приключение. На пейзажи смотри. Ежится, слезинки на глазах. Лишь бы не началось у девоньки со страху. Тогда садись хоть на пихту. Показываю знаками: потерпи, милая, успеешь еще нанянчиться с сыном, или кто там у тебя. А туча в долинке уже, по распадкам растекается, того и гляди за хвост уцепится. Выгадываю метры, впритирку обхожу сопки, даже в лесу цветы вижу. И вдруг: мать моя, матушка! По курсу опять черным-черно, стеной валит на меня встречная туча!