Однако он не мог не отдавать себе отчета в том, что доказать это не просто. Мало того, не следовало вначале особенно щеголять «талантами»: первое время в коллективе к нему будут приглядываться, как к «чужаку», как к «претенденту». Даже в манере держаться следует быть предельно собранным, точным, педантично дисциплинированным. И никак не желательно уходить с работы, ссылаясь на семейные обстоятельства. Работа над общей темой — дело артельное, и пусть ты ушел по уважительной причине, твою долю все равно кто-то должен сделать. Тебе посочувствуют, но едва ли это повысит твои акции.
После сердечного приступа отец лежал в больнице, потом упросил врачей выписать его домой, пообещав скоро поправиться. И правда, он ходит уже по квартире и на вопрос Сурена о здоровье по своей привычке шутит: «Заживет, как на собаке. Я же сказал, внуков твоих буду нянчить».
Врачи говорят совсем другое. Держится отец лишь «на улыбке»: у него богатырские нервы, но совсем швах с сосудами, с печенью, не говоря уже о сердце. «И год, и два может протянуть ваш отец, — сказал лечащий врач. — А может умереть завтра». Однако он же посоветовал не убирать из дома заводской телефон, чтобы окончательно не вырывать отца из привычной обстановки. Такие люди, сказал врач, не могут жить без нагрузки: «сгорают».
Странно, теперь Сурену отец нужен был даже больше, чем в студенческие московские годы, когда ежемесячные отцовские пятьдесят рублей были гарантией Суренова существования. В Москве он не чувствовал себя одиноким благодаря еженедельным письмам отца, дышавшим суховатой нежностью, пересыпанным шутливыми советами и доморощенными афоризмами. И сейчас ему приятно было спешить домой: отец ждал его, было интересно рассказать ему о прожитом дне. Умел отец искренне радоваться, неназойливо посоветовать, рассеять шуткой сомнение.
Очень, очень некстати нагрянула в их мужское семейство болезнь! Впрочем, едва ли она бывает когда-нибудь кстати…
Все разошлись, в лаборатории стояла та тишина, которая наступает, когда опустело все здание института, все его этажи, и Сурен вздрогнул, когда открылись резные дверцы ходиков и выскочившая кукушка прокуковала семь раз. Он тщательно записал сегодняшние данные, убрал на столе и, чувствуя, что у него светлеет на душе, переоделся в выходной пиджак. Завернул в целлофан букетик гвоздик — в обеденный перерыв купил Женьке, — сунул в верхний кармашек. Наконец-то она сдала экзамены, и сквозь заботы об отце пробивалась радость: вечером он увидит Женьку. Посещение дома Димовых всегда было праздником для Сурена. Даже в Москве он скучал по этому ласковому, почти родному дому.
Сурен набрал номер домашнего телефона. Отец подошел немедля. Ждал звонка. Сурен сказал, что забежит сначала в аптеку, потом заглянет по одному адресу, где кто-то продает облепиховое масло. Ходили слухи о чудодейственной силе облепихи, Сурен в них не верил, но, как сказал врач, вреда от дефицитного снадобья не предвидится, а польза может быть, хотя и маловероятная. Ну что ж, Сурен не хотел пренебрегать ни единым шансом поставить отца на ноги.
— …А потом к Димовым, пап, зайду.
— Передай Евгении привет. И Варваре Анатольевне. А ты знаешь, что я делаю?
— Изобретаешь философский камень?
— Нет, пеку блины. Мне принесли красной икры. Одна дама, мой верный боцман Маргарита Назаровна. Послушай, что я тебе скажу, сын. Купи-ка ты бутылку хорошего вина и пригласи в наш монастырь Евгению Павловну. Авось придет. На блины с кетовой икрой. И скажи, что хочет на нее взглянуть старый ловелас, поклонник блондинок. А зовут его, скажи, Иван Никитин.
— Я приглашу, пап, только…
— Не соблаговолят? Не посмеют! Али мы того не стоим? А если не соблаговолят, не обидимся. Мы люди не гордые.
Ну уж нет: гордые, и даже очень! Димовы не знают, что отец болен, Сурену было строжайше запрещено говорить им о его болезни. Так и не затухает между главами семейств наивная вендетта, и отец ретиво печется о фамильном достоинстве не хуже какого-нибудь кавказца.
Сурен хотел было позвонить Женьке, но передумал. Лучше позвонить позже, из автомата. Не хотелось сейчас же, сию минуту, узнать, что ее нет дома, что и сегодня она куда-нибудь, забыв об обещании ждать, убежала. Она может исчезнуть, даже если трижды пообещала ждать.
Женька моложе Сурена на семь лет — на пол-университета и аспирантуру, но она решительно не признает его старшинства. С того первого дня, когда их оставили в детской вдвоем, она привыкла помыкать Суреном, как будто он нанялся к ней в горничные. Старшие называли их в шутку женихом и невестой, а кто они на самом деле? Брат и сестра? Женька делилась с Суреном такими откровенностями, которые можно поведать лишь задушевной подруге. Это и укалывало Сурена, и трогало.