Скромное письмо, скромное и вежливое. Скромное и вежливое, и взрослое. Только после того, как Эллисон прочла это письмо, она осознала: Роланду Капелло больше не шестнадцать. Какой шестнадцатилетний мальчик станет говорить такие вещи, как «Я и так отнял достаточно твоего времени»? Какой шестнадцатилетний мальчик рассказывает о пятой стадии почечной недостаточности? Что шестнадцатилетний мальчик знает о сожалениях?
В ее сознании Роланду всегда было шестнадцать. Высокий и стройный с длинными ногами. Разорванные шорты и выцветшие футболки, волосы достаточно длинные, чтобы он мог убирать их за уши. Солнцезащитные очки, такие как у Боно4, он носил их на голове чаще, чем на глазах, чтобы держать волосы.
Эллисон пришлось оторваться от письма на несколько минут, чтобы прийти в себя от простого осознания, что прошло столько же времени для Роланда, как и для нее. Теперь она была на тринадцать лет старше, и он тоже. День рождения Роланда был в июле. Роланду, вечно долговязому, худому и шестнадцатилетнему, было уже тридцать. Взрослый человек. И сейчас ей двадцать пять лет. Теперь они оба взрослые.
Она стояла в гостиной и дышала сквозь ладони. Когда Эллисон подняла глаза, ее потрясло окружение — серые стены, узорчатое окно и красный диван с причудливо вырезанными дубовыми подлокотниками. На долю секунды она вернулась в прошлое, где стены были окнами от пола до потолка, а не книжными шкафами от пола до потолка, а за дверью был океан, а не асфальт.
Все еще дрожа, Эллисон вернулась к столу, пакету и письму. Доктор Капелло умирал. Она не была готова разбираться с этим, поэтому решила посмотреть на то, что послал ей Роланд. Она вытащила из приложенного конверта и разорвала газету, в которую была обернута вещь. И как только она увидела ее, слезы застилали глаза.
Это была книга, конечно, потрепанная старая желтая мягкая обложка с крылатым кентавром на обложке и трое детей на спине. «Трещина во времени» Мадлен Л'Энгл.
— О, Роланд… — выдохнула она. — Ты вспомнил.
Она села, потому что больше не могла стоять. Эллисонмедленно пролистала книгу. Страницы стали такими мягкими и гибкими с возрастом, как будто она держала не книгу, а другую руку в руке. Она открыла ее посередине и прижалась лицом к страницам. Она вдохнула запах бумаги, чернил и клея, и, если бы могли сделать духи, пахнущие старыми книгами, Эллисон бы пользовалась ими каждый день своей жизни.
Роланд читал ей эту книгу. Он читал ее ей в первую ночь, проведенную в «Драконе». Разумеется, не все, только первые несколько глав, когда она сидела на его коленях в большом синем читальном кресле, а остальные дети в доме собрались на ковре, и она отвечала за перелистывание страниц.
Она любила его за то, что он позволял ей переворачивать страницы.
И когда Эллисон перевернула последнюю страницу книги, то без стеснения заплакала. На внутренней стороне обложки карандашом василькового цвета были написаны два слова: «Эллисон Капелло».
— Хорошо, вот как мы это делаем, — сказал Роланд, взяв ее на колени и обхватив рукой ее крошечную руку. — Буква К похожа на палочку и открытый клюв птицы. Буква А — две прямые линии с черточкой посередине. Буква П похожа на турник. У E есть глаза. Видишь? Она смотрит на нас и улыбается. Л — как прямые линии. Сделай это снова. Две Л. И затем кружок — букву О, вот так.
Роланд научил ее писать свое имя. Не Эллисон Ламарк — имя, которое она получила, а Эллисон Капелло — имя, которое она желала.
Эллисон положила книгу на стол рядом с письмом Роланда. Она столкнулась с существованием письма и выжила.
Теперь же ей пришлось иметь дело с содержанием.
Доктор Капелло умирал.
Как такое могло случиться? Она пошутила, что доктор Капелло был стар, но только для того, чтобы оскорбить МакКуина. Он никогда не был стар. Когда они играли в фрисби на пляже, он брал на себя самую сложную часть. Когда они жарили хот-доги на костре, он ел больше всех. Он всегда катал их на спине по коридорам. Он никогда не читал им сказки на ночь. Они читали ему сказки на ночь. — Еще одна страница, — говорил он, притворяясь, что дуется, а они закатывали глаза и говорили ему, что пора спать.
Да, он работал, но все же уделял им столько времени, сколько мог. Он тщательно выбирал детей, самых бедных и самых больных, чтобы благословить их своим талантом. Ему не нужно было вообще работать, поскольку доктор Капелло унаследовал состояние от родителей, состояние, которое он тратил, помогая детям, особенно его собственным. Быть отнятой у этой семьи было хуже, чем потерять мать, потому что в семь лет Эллисон не понимала, сколько времени означает «никогда больше». К двенадцати у нее появилась идея. К двадцати пяти она знала. И то, что она знала, означало, что «никогда больше» — это чертовски долго.