— Ну а если они все согласны уехать, — возражал покупатель.
— Что вы! Никто из них не осмелится отказаться, боясь других, особенно молодежь. Это племя, которое шеф крепко держит в руках.
— Во всяком случае, правительство знает, что делает.
— Правильно, а вы слышали, что оно предлагает? Помощник государственного секретаря — именно он
встречал беженцев с Тристана — действительно перенес спор в Палату общин, с тем чтобы добиться там одобрения самого принципа переселения: «с полной свободой, но и с полным знанием дела». Голосование, обязательное, тайное, контролируемое, на котором подытоживать голоса было поручено имперскому чиновнику, должно было считаться действительным лишь в том случае, если за возвращение на Тристан проголосует подавляющее — по крайней мере в 75 % — большинство. Этот результат ни к чему не будет обязывать противников возвращения, которые, наоборот, получили бы настоящие премии за свое поведение: их немедленно эвакуируют из Кэлшота, расселяют по квартирам или отдельным коттеджам, снабжают мебелью, предоставляют пенсии старикам, стипендии учащимся, обеспечивают бесплатным медицинским обслуживанием. Наконец, само голосование должно было состояться только после посещения Кэлшота специалистом из министерства по делам колоний, который призван был сыграть роль «адвоката дьявола» и беспощадно правдиво рассказать о состоянии острова, подчеркивая царящие на нем разруху, опасности, перспективу долгой вынужденной безработицы, короче говоря, более суровой и жалкой жизни, чем до катастрофы.
Целая толпа собралась на доклад специалиста, сопровождаемый показом снятого месяцем раньше на Тристане небольшого любительского фильма, в котором было множество страшных кадров: разбросанные гниющие трупы животных, дымящийся холм, барьер из лавы на восточном берегу. Минут двадцать в зале царила удручающая тишина. Но преследуемая цель была достигнута лишь наполовину. Последние эпизоды фильма, где появлялись парни, которые чинили изгороди и ловили одичавшую скотину, потрясли чувства зрителей гораздо сильнее начальных. Аплодисменты, приветствовавшие победу Джосса над строптивым быком, гремели слишком долго, не оставляя места ни малейшим сомнениям: зрители присоединились к этой «реконкисте», они как бы заочно уже жили ею.
Неизвестным оставалось лишь одно: процент несогласных возвращаться, который, даже будучи минимальным, был достаточен, чтобы закрепить неудачу. Во избежание какого-либо «группового давления» за этим информационным сообщением не последовало общего обсуждения — предосторожность довольно наивная в сравнении с действительными разговорами тристанцев.
Все всем стало ясно в день голосования, когда Уолтер, загадочно улыбаясь, сновал по всему залу, раздавая бюллетени. Совершеннолетние и несовершеннолетние, голосующие и неголосующие, — все собрались семьями, являя зрелище своеобразных двуступенчатьгх выборов, гудящих, как улей, кабин, откуда семья, приняв решение, высылала к расположенным в соседней комнате урнам всех своих членов старше двадцати одного года: бабушку, дедушку, отца, мать, старших сыновей и дочерей, снабженных каждый своим, даже не сложенным пополам клочком бумаги, на которых дети старательным ученическим почерком вывели величественные «Да». Не менее забавно выглядел и подсчет голосов. Пока представители министерства по делам колоний в присутствии Уолтера предавались предварительным подсчетам, а затем, заперев бюллетени в сейф, предназначенный для министра, по телефону сообщили ему о результатах, от которых зависело его решение, а следовательно, окончательное обнародование переселения, Агата Лоунесс, стоя на коленях в окружении совета женщин, молилась во весь голос. Часть ребятишек, возбужденных этим случаем, затянула песню:
Нед заставил их замолчать, тогда как Бэтист в самом начале прервал их танец. Повсюду, переходя от группы к группе, взад-вперед сновали журналисты.
— Вы тоже уезжаете, бабушка? — громко спросил Хью Фокс у глуховатой Джейн Лазаретто.
— Я не хочу, чтобы меня похоронили здесь, моим костям наверняка было бы тут слишком холодно! — ответила она. — И к тому же, прежде чем отправиться на вечный покой к своему старику, я хотела бы снова поесть тристанской рыбки.
— Правда, чтобы перевезти ее улов, не потребуется упряжки быков, — заметил Симон, поддерживающий ее под руку. — Но моя мать в восемьдесят шесть лет может по три часа торчать с удочкой на скале. У нее какая-то своя забавная подсечка.
— Но неужели, Симон, вы не будете жалеть ни о чем, даже о работе у Сомса? Ну много ли вы заработаете на Тристане?
— Конечно, не заработаю и четверти того, что здесь. Ну и что же? У меня ведь сердце не из кожи, как кошелек. Деньги, деньги… все это чепуха, если из-за них мы должны терять все остальное!
— А что оно для вас означает, это «все остальное»?
Симон переминается с ноги на ногу: на такие вопросы никогда не найдешь нужного ответа.
— Как вам сказать? Если бы вы перестали быть журналистом и англичанином, кем всегда были, легко ли вы себя чувствовали? Я больше не тот, кем был, в этом все дело. Я снова хочу вернуться к жизни, для которой рожден. Той жизни, где все, что я умею, делает меня человеком, с которым считаются, а не щелкопером, как здесь у вас.
— В общем, снова стать прежним, тем же самым.
— Тем же? — переспросил Симон. — И да, и нет. Река не меняет русла, в ней меняется вода.
— Верно, — подтвердил Бэтист, который слышал их разговор. — Нам, как и вам, не нравятся ни перемены ради самих перемен, ни та форма жизни, когда «против» беспрестанно одолевает «за». Но после этого переселения мы, конечно, не будем уже жить по-старому.
— Значит, вы обрекаете своих детей навсегда оставаться только рыбаками, вы запираете их на острове, где самый умный вынужден будет ограничиваться начальной школой.
— Тоже верно! — воскликнул Бэтист. — Но многие ли у вас идут дальше? Разве поэтому надо эвакуировать жителей всех островов мира?
— Преимущества переселения велики, — сказал Симон. — Наши дети всегда будут с нами. Но и трудности немалые: нам не хватает специалистов. Признаюсь вам: эта проблема нас беспокоит.
Других беспокоили другие проблемы. Чуть поодаль дюжина молодых людей, взятых в кольцо репортерами, которые вовсю старались заставить их признать, что их вынуждали голосовать за переселение, отвечали без всякого волнения. Корреспондент «Таймс» по очереди тыкал пальцем в каждого:
— Скажите, пожалуйста, вашу фамилию, каков ваш выбор, каковы его мотивы?
Мэтью и Рут проголосовали «за». Разве можно было дать родителям уехать одним и тем самым привести колонию к вырождению? Несовершеннолетние Барбара и Артур сожалели, что не смогли поступить так же, чтобы действительно стать добровольцами. По их мнению, на Тристане гораздо быстрее чувствуешь себя взрослым, хотя бы только потому, что с четырнадцати лет сидишь вместе с гребцами на веслах. На Тристане у молодежи не создавалось впечатления, будто они принадлежат к особому классу, избалованному, но бессильному и озлобившемуся в ожидании своего места в жизни. Рэндэл проголосовал «за». Он признал, что жизнь в Англии была легче, что она предоставляла больше возможностей, но ценой безжалостной конкуренции. Он предпочитает лучше бороться против вещей, чем против людей, и в случае необходимости вести более суровую жизнь, но не лишенную взаимопомощи и равенства. Адаме голосовал «за». Тем не менее он останется в Англии, чтобы пойти добровольцем на флот. Он не считал себя вправе, голосуя против возвращения, компрометировать остальных. Дженни и Лу, обе также несовершеннолетние и которые должны были выйти замуж, на месте, полностью одобряли решение вернуться. Ральф голосовал «за», будучи уверенным, что на острове он сохранит за собой право не соглашаться с некоторыми вещами. Лишь Джеймс признавал, что голосовал за возвращение потому, что таково было желание его отца; он не понимал, зачем ему надо было голосовать против. Как и Ральф, он считал, что главное — это не голосование, а его последствия, перемены, которые предстоит навязать старшим.