Септимус выколотил золу из трубки.
— К сожалению, соверены берутся не из золотых россыпей. Из тонны кварца можно добыть кусочек золота величиной вот с этот камушек. А бывает, что и вовсе ничего. Я как-то купил несколько акций золотого прииска, а золота там не оказалось вовсе. Прежде я всегда покупал такие вещи. Навяжет кто-нибудь, и я куплю. Как Моисей.
— Моисей?
— О, не пророк Моисей. Тот умел все добыть изо всего. Даже воду из камня. Я говорю о сыне векфилдского священника, который купил зеленые очки.
— А! — произнесла Эмми, которая ничего не знала об этом Моисее.
— А все же теперь я уже ничего не куплю, как бы мне ни навязывали вещь, — рассудительно продолжал он. — Должно быть, поумнел. А может быть, это оттого, что мне приходится заботиться о вас. Теперь я все вижу яснее.
Он набил и закурил вторую трубку и заговорил об Орионе, только что показавшемся из-за края утеса. Эмми, в тот момент больше интересовавшаяся землей, перебила его:
— Мне хотелось бы, чтобы вы одно себе уяснили, дорогой друг: я задолжала Вам уйму денег. Но я уверена, что по возвращении в Лондон найду себе какой-нибудь ангажемент и тогда расплачусь с вами по частям. Помните, я не успокоюсь, пока не верну вам всего вами истраченного.
— А я не буду знать покоя, пока не вернете, — нервно поморщился Септимус. — Пожалуйста, не будем говорить о таких вещах; честное слово, это меня обижает. Дайте же мне возможность, как говорят буддисты, «заслужить спасение».
Этот спор между ними часто возобновлялся. У Эмми были собственные небольшие средства, доставшиеся ей по наследству от отца, и перспектива скромного сценического заработка. Она рассчитывала, что этого хватит ей и ребенку. До сих пор Септимус был ее банкиром. Оба они не знали цены деньгам, а Септимус, к тому же, по-детски верил в волшебную силу выданного чека. Он был так же неспособен подсчитывать, сколько денег дал Эмми, как не стал бы считать, сколько рюмок виски выпил его гость.
Эмми ухватилась за его последние слова и, понизив голос, тоном женщины, давно уже смирившей свою гордыню, возразила:
— Неужели вы еще недостаточно сделали, мой дорогой, чтобы его заслужить? Неужели сами не видите, что мне нельзя столько от вас брать? Вы как будто считаете своей обязанностью заботиться обо мне и ребенке всю жизнь. Я была пустой, распущенной дурой — да, я это знаю — страшной была дрянью. Таких, как я, в Лондоне тысячи…
Септимус вскочил.
— Эмми, не надо! Я не могу этого вынести.
Она тоже встала и положила руки ему на плечи.
— Дайте мне высказаться хоть сегодня — в последний вечер перед разлукой. Это невеликодушно с вашей стороны — не выслушать меня.
Рыжая собака, потревоженная в своем сладком сне, отряхнулась, посмотрела на них с видом смиренного сочувствия и скромно удалилась в тень. Рыбаки на дамбе все еще тянули свою заунывную песню.
— Сядьте.
Септимус повиновался.
— Зачем вы себя мучаете?
— Чтобы отвести душу. И нож иной раз бывает полезен. Да, я знаю, что была страшной дрянью. Но все-таки я не такая уж и плохая. Ведь вы же видите, как все это для меня ужасно. Я должна вернуть вам ваши деньги и, конечно, больше уже ничего от вас не брать. Вы и так слишком много для меня сделали. Иной раз мне мучительно больно об этом думать. Я поступила так только потому, что страшно мучилась, с ума сходила — и схватилась за протянутую мне руку помощи. Теперь, когда я пришла в себя, мне нужно помнить, что я сделала.
— Но почему же? Почему? — допытывался Септимус, чувствуя себя глубоко несчастным.
— Ведь теперь вы не сможете жениться, если только не захотите пройти через отвратительную процедуру развода по обоюдному согласию.
— Милая моя, какая же женщина согласится выйти замуж за такого юродивого, как я?
— Нет женщины на свете, которая не должна была бы на коленях благодарить судьбу за то, что она послала ей такого мужа.
— Я все равно никогда бы не женился, — сказал он, успокаивающим жестом коснувшись ее руки.
— Почем знать? — Она тихонько усмехнулась. — В конце концов, и Зора тоже только женщина — такая же, как мы все.
— Зачем вы говорите о Зоре? При чем тут Зора?
— При всем. Думаете, я не знаю? Вы это сделали не для меня, а для нее.
Он хотел возразить, но она ладонью зажала ему рот.
— Дайте мне договорить!
Она говорила долго, очень ласково, очень умно. Лунный свет вселял тишину в ее сердце, смягчал звук ее голоса, придавая необычную размеренность и плавность речи.