Он только что остановил носильщика, озабоченно тащившего ручной багаж большой семьи, чтобы спросить его, не видел ли тот в поезде высокой и очень красивой дамы, когда сама Зора подошла к нему с сияющими глазами, протягивая обе руки. Он взял их в свои и долго смотрел на нее, от волнения не находя слов. Никогда еще она не казалась ему красивее и обаятельнее. Дорожная меховая шапочка красиво сидела на ее пышных волосах. Роскошный стан, плотно стянутый меховым жакетом, был великолепен. Букетик фиалок на ее груди струил благоухание.
— О, как хорошо, что вы пришли! Как я рада вас видеть, милый Септимус! — воскликнула она. — При виде вас мне сразу стало ясно, что для меня нет ничего важного на свете, кроме тех, кто мне дорог. Ну рассказывайте. Как вам живется?
— Мне? — Отлично! Изобрел массу нового.
Она засмеялась и, взяв его под руку, повела по перрону, лавируя между носильщиками и тележками, перевозившими багаж из поезда в кэбы.
— А как мама? Здорова? — тревожно спрашивала Зора.
— О да.
— А Эмми? Беби?
— Замечательно! Недавно его окрестили. Я хотел назвать его в честь вас. Но единственное имя, которое я мог придумать, было — Зороастр, а Эмми оно не понравилось, и она назвала его Октавиусом, как меня, потом Олдривом, в честь родового имени, и еще Уильямом.
— Почему Уильямом?
— В честь Питта, — ответил Септимус тоном человека, который удивлен вопросом.
Зора в недоумении даже остановилась.
— Питта?
— Да. Он был великим государственным деятелем Англии. Мальчик тоже ведь пойдет в парламент. Это уже решено.
— О!
— Эмми уверяет, что я так назвал мальчика в честь хромого ослика у нас на выгоне. Мы ведь его прозвали Уильямом. А знаете, он все такой же, ни капельки не изменился.
— Так как же полное имя беби? — перебила Зора, игнорируя ослика.
— Уильям Октавий Олдрив-Дикс. Это так хорошо для ребенка — иметь красивое имя.
— Я жажду его увидеть. Поедем к нему.
— Он сейчас в Париже.
— В Париже?
— О, не один, конечно, — поспешил успокоить ее Септимус, чтобы она не подумала, что младенца бросили там одного среди искушений и соблазнов столицы мира. — Мать его тоже там, с ним.
Зора потянула его за рукав.
— Какой вы несносный! Почему вы мне сразу не сказали? Я бы к ним заехала. Но отчего же они не здесь, в Англии?
— Я не взял их с собой.
Зора снова рассмеялась, ничего не подозревая.
— Вы говорите так, словно нечаянно забыли их там, как зонтики. Признавайтесь, так оно и было?
Подошла Турнер в сопровождении носильщика, несшего ручной багаж, и спросила:
— Вы когда едете в Нунсмер, мадам, сегодня?
— Зачем вам туда? — огорчился Септимус.
— Думала ехать сегодня же, вечерним поездом, но если мама здорова, Эмми и беби — в Париже, а вы сами — здесь, я не вижу причин торопиться.
— Было бы гораздо приятнее, если бы вы остались в Лондоне.
— Отлично, мы остаемся. Переночевать можно будет поблизости, в Гросвенор-отеле. А вы где живете?
Септимус назвал свой клуб — тот самый, где ему и поныне не могли простить появления к завтраку в смокинге.
— Пойдите переоденьтесь и через час приходите ко мне обедать.
Он повиновался с обычной своей покорностью, и Зора вслед за носильщиком зашла в отель.
— Давно мы с вами не обедали вместе в ресторане, — говорила она час спустя, разворачивая салфетку на коленях, — ни разу после Монте-Карло. Только там это было страшно неприлично. А теперь мы можем куда угодно пойти вместе обедать, и это будет вполне прилично. Вы ведь теперь мой зять.
Она смеялась, веселая, странно счастливая тем, что Септимус сидит возле нее, немного удивленная открытием, что рядом с ним на редкость спокойно. Он был словно тихая пристань после бурного плавания; его присутствие вносило в ее жизнь что-то глубоко нежное и интимное.
Некоторое время они говорили обо всем понемногу — о ее путешествии через океан и по железной дороге, о чудесах, которых она насмотрелась. Он бормотал что-то невнятное о своей парижской жизни, о новой пушке, об Эжезиппе Крюшо. Но о том, зачем ее вызвал, не говорил ни слова. В конце концов она перегнулась к нему через стол и ласково спросила:
— Зачем я здесь, Септимус? Вы ведь мне еще не сказали.