— Это какой-то свиной хлев, а не комната, — возмутилась она. — Просто грешно оставлять вас на попечении этого негодного плута. Ну с ним-то я еще поговорю по-свойски. Потом напишу Эмми. А если и это не поможет, сама поеду к ней в Париж и разберусь с ней.
Перед своим приходом она выдержала жестокий словесный бой с кузиной Джен, которая приняла сторону Эмми и отзывалась о Септимусе с убийственным презрением. Зора примчалась к нему, пылая негодованием, а теперь рассердилась еще пуще. Оба друга смотрели на нее с грустным обожанием, ибо в своем праведном гневе Зора была поразительно хороша. И в сердце каждого из них этот восторг еще более усугубляло сознание трогательной нелепости ее праведного гнева. То, что так ее возмущало, происходило из-за нее и ради нее, — а она даже не подозревала об этом. Сайфер молчал, боясь неосторожным словом выдать тайну Септимуса, а тот мог только бормотать бессвязные слова о совершенствах Эмми, собственной неполноценности и о золотой душе, живущей в непривлекательной телесной оболочке Вигглсвика.
Но Зора твердила, что она и слушать не желает такой чепухи. Могла бы Эмми, по крайней мере, позаботиться о том, чтобы ее муж не жил в грязи и в пыли, если уж она ничего больше для него не может сделать. Она, Зора, уверенная в том, что для нее все возможно, берется присмотреть за тем, чтобы Эмми выполнила этот свой долг. Нет, писать не стоит — она завтра же утренним поездом едет в Париж. И самое лучшее, чтобы Септимус поехал вместе с ней.
— В Париж вам ехать незачем. Если не ошибаюсь, миссис Дикс уже на пути в Лондон, — вставил Сайфер.
Зора вопросительно посмотрела на Септимуса; тот принялся что-то сбивчиво и многословно объяснять. Не дослушав его, Зора решила отказаться от поездки в Париж. Хорошо, она подождет Эмми в Нунсмере. Так как на время инцидент был исчерпан, Септимус в качестве радушного хозяина предложил гостям чай.
— Я займусь чаем, — вызвалась Зора. — Это для меня будет удобным поводом дружески побеседовать с Вигглсвиком.
И она величественно выплыла из комнаты. Оба друга некоторое время молча курили. Наконец Сайфер спросил:
— Что побудило вас послать ей отбитый хвостик фарфоровой собачки?
Септимус покраснел и, не выпуская папиросы, запустил пальцы в волосы, посыпав при этом пеплом свою голову.
— Видите ли, это я сломал собачку. Нечаянно. Смахнул ее с камина. Со мной всегда случаются такие вещи. Когда у Эмми будет приличная квартира, я изобрету какой-нибудь способ предохранять собачек и прочие вещицы от падения с камина.
Сайфер перебил его.
— Знаете ли вы, что вы мне оказали одну из тех услуг, какие редкий мужчина способен оказать другому. Умирать буду — не забуду этого. Вернув мне Зору, вы спасли мой рассудок, сделали меня другим человеком. Я — Клем Сайфер, но настоящий Друг человечества — это вы.
Септимус смотрел на него испуганными глазами средневекового преступника, корчащегося под тяжестью проклятий церкви, и униженно оправдывался.
— Это было все, что я мог сделать.
— Конечно. Потому вы это и сделали. Мне и в голову не пришло, когда вы мне сказали, чтобы я не сходил с ума, пока не увижусь с Зорой, что вы намерены ее сюда выписать. Теперь я на все смотрю иными глазами.
Он встал, расправил могучие плечи и доверчиво улыбнулся жизни своими ясными голубыми глазами. Два маленьких словечка Зоры вернули ему былую уверенность в себе и сознание своего высокого предназначения. Из ее уст он услышал те же слова, которые повергли его в такое уныние, когда их произнес Раттенден. Она назвала его большим человеком. Как многие выдающиеся люди, он был суеверен, и уверовал в пророчество Раттендена относительно Зоры. Мир для него обновился; он был готов начать новую жизнь — и подумать только, что всем этим он обязан Септимусу!
Затем в комнату, тяжело ступая, ввалился Вигглсвик, хмурый, озабоченный, видимо, уже приструненный Зорой, и унес поднос и тарелку с пролитым соусом. Что между ними произошло, ни он, ни Зора потом не рассказывали, но весь тот вечер и все последующие дни Вигглсвик провел в неустанной работе, в результате его трудов весь дом стал чистеньким, как когда-то его тюремная камера. В глазах самой Зоры светилось торжество, когда она вошла через несколько минут с чайным подносом в руках, вызвав улыбку на лице Сайфера и грешную радость в кротком сердце Септимуса.