— Милліоны! — насмѣшливо повторила Татьяна Алексѣевна, — были бы у тебя не милліоны, а только рубли, и то не сидѣла бы твоя мать въ лохмотьяхъ. — Она рванула рукавъ своего ситцеваго капота и сердито отвернулась.
— Не то, мама, не то! — горячо продолжалъ. Платонъ Михайловичъ. — Развѣ шелковое платье дало бы тебѣ счастье? На мнѣ рубашка рваная, а счастья у меня сейчасъ столько, что вмѣстить его трудно. Вѣришь ты мнѣ! Грустно… больна мнѣ вся эта рознь между нами, мучаюсь я ей, а счастья… счастья… — Онъ съ трудомъ перевелъ духъ.
— И какъ не быть счастью, — тихо продолжалъ Платонъ, — теперь, когда я могу начать возвращать людямъ добромъ за добро. И еслибы хотя теперь я встрѣтилъ черствость, непониманіе… Такъ нѣтъ же, нѣтъ! Опять ласка, опять сердечность, тепло… меня же благодарятъ, окружаютъ вниманіемъ, любовью… — Голосъ Платона дрогнулъ и на глазахъ неожиданно навернулись слезьи
— Не могу… слишкомъ… Нервы, должно быть, — задыхаясь, добавилъ онъ.
Татьяна Алексѣевна молчала. Платонъ медленно ходилъ по комнате взадъ и впередъ; лицо его замѣтно поблѣднѣло, руки дрожали.
— Мама! — сказалъ онъ, наконецъ, прежнимъ ровнымъ голосомъ, — я все сказалъ. Если ты еще и теперь осуждаешь меня, мнѣ уже нечѣмъ оправдаться. — Онъ наклонился, ласково поцѣловалъ руку матери и, не поднимая на нее глазъ, вышелъ.
— Платоша! — чуть не вырвалось крикомъ у Татьяны Алексѣевны, — это ты-то счастливъ, бѣдняга? ты? — ей захотѣлось вернуть его, приласкать, приголубить.
— И все-таки, на своемъ… на своемъ! — вспомнила она вдругъ и густо покраснѣла отъ досады и негодованія.
— Слышали? — задыхаясь отъ быстрой ходьбы, спросила Глафира Осиповна и стала здороваться съ Татьяной Алексѣевной и Ольгой. — Не ночевалъ сегодня вашъ-то? Ну, такъ! Значитъ, все правда и есть. Ничего не слыхали?
— Отъ кого слыхать-то? — обидчиво отозвалась Татьяна Алексѣевна. — Платоша ни со мной и ни съ сестрой и двухъ словъ не промолвитъ. Вотъ только развѣ зайдетъ кто, да разскажетъ. Новость еще какая нибудь?
— И какая еще новость-то! — заторопилась Глафира Осиповна. — Не приходилъ ночевать — я не ждите теперь: совсѣмъ не придетъ. Барскій домъ себѣ выхлопоталъ, съ самимъ генераломъ списался; отъ генерала и приказъ былъ — не перечити ему ни въ чемъ. Домъ теперь открыли, чистка тамъ была, такъ чуть не всѣхъ бабъ съ села согнали. Теперь это онъ домъ-то подъ больницу повернулъ, больныхъ туда сносятъ, а на подмогу ему вчера съ поѣздомъ двѣ барышни пріѣхали. Пріѣхали и тоже прямо въ барскій домъ. Вмѣстѣ теперь у нихъ все пойдетъ. Барышни такія молодыя, изъ себя недурненькія, только ужъ врядъ-ли путевыя: изъ хорошаго-то дома отпустили бы развѣ дѣвушку нивѣсть куда съ больнымъ мужичьемъ возиться? да еще подъ одну крышу съ молодымъ холостымъ человѣкомъ.
Ольга жадно выслушала Глафиру Осиповну и расхохоталась.
— Да, ужъ эти хороши, должно быть! Вы видѣли ихъ, Глафира Осиповна? Какія онѣ изъ себя? Прилично одѣты?
— Прилично, прилично! Я сама не видала, а отъ вѣрныхъ людей слышала. На одной платье шерстяное коричневое и шляпка этакая, съ цвѣтами; а на другой не то черное, не то синее, не видно, потому что въ ватерпруфѣ она и шляпа съ лентами. Разсуждаю я такъ, Татьяна Алексѣевна: какая это теперь вольность между молодежью пошла, что не глядѣла бы на нее! Я стала какъ-то при батюшкѣ говорить, а онтъ мнѣ въ отвѣтъ: «новое, говоритъ, ученіе въ моду вошло»; по этому ученію все, будто, именно такъ и нужно: чѣмъ больше безстыдства, тѣмъ моднѣй. Ни брака, значитъ, ни приличій какихъ, ничего не требуется. Мужикъ теперь — первая особа; мужику они за панибрата ручку трясутъ и съ собой рядышкомъ сажаютъ. Послѣдняя, говоритъ, мода теперь у господъ.
— Ужъ и мода! — фыркнула Ольга. — Выдумали глупость какую! Вотъ заставила бы я ихъ круглый годъ въ деревнѣ пожить. Хорошо имъ въ городѣ-то про мужиковъ выдумывать.
— Это ужъ вѣрно, вѣрно, ангелъ мой! А что Платонъ Михайловичъ ходить перестанетъ, такъ это даже хорошо: все между больныхъ, да между больныхъ, долго ли болѣзнь занести?
— Неужели пристать можетъ? — испугалась Татьяна Алексѣевна.
— А то развѣ не можетъ? И очень можетъ. Шутка-ли? Полъ-деревни свалило; день деньской. только и знай, что отъ больного къ больному ходи. Ужъ надо Платону Михайловичу честь приписать: трудъ несетъ, тяжелый трудъ…
— А развѣ неволитъ кто? — раздражительно замѣтила Татьяна Алексѣевна. — И говорила, и просила… Не хочетъ слушаться, хочетъ умнѣе матери быть, Богъ съ нимъ! Его дѣло, не маленькій какой. А за что насъ съ Оленькой изъ-за него безпокоятъ? Можете вообразить, сюда больные жаловать стали. Намедни, гляжу, чуть ли не цѣлая прихожая набилась. Того не доставало, чтобы онъ еще изъ нашего дома больницу сдѣлалъ!