— Ну, скажите на милость! — возмутилась Глафира Осиповна. — Нѣтъ, голубушка, Татьяна Алексѣевна, вы на меня сердитесь, не сердитесь, а я вамъ прямо скажу: добры вы очень къ Платону Михайловичу, строгости въ васъ нѣтъ. Что ужъ, право! Мало вамъ отъ него обиды было? Всѣ-то, всѣ-то говорятъ… Добры очень. Другая бы мать развѣ такъ съ нимъ разговаривать стала?
— И я вотъ то же мамѣ говорю, — оживленно вставила Ольга. — Вотъ занесетъ къ намъ болѣзнь, тогда довольна будетъ.
Татьяна Алексѣевна задумалась.
— Сколько я слезъ пролила, Глафира Осиповна! Сколько я слезъ пролила… По совѣсти сказать, жалокъ онъ мнѣ былъ. И сержусь я на него, и обидно мнѣ, а зла во мнѣ нѣтъ… Конечно, Платоша ли, Оленька ли — одинаково они мои дѣти, обоихъ жаль.
— Это вы-то, голубушка, его жалѣете, а онъ жалѣетъ ли васъ? — прервала Глафира Осиповна.
Татьяна Алексѣевна махнула рукой.
— Богъ съ нимъ! Только теперь, — видимо раздражаясь, добавила она, — теперь пусть не прогнѣвается: не только всѣхъ этихъ его оборванцевъ-пріятелей прогонять буду, но и приди онъ самъ, и его не пущу. Нашъ, такъ нашъ; а милѣй ему мужики, пусть съ ними и компанію водитъ.
Глафира Осиповна встрепенулась.
— И давно бы такъ! — одобрила она, видимо обрадованная. — У кого хотите страшивайте, всѣ въ одинъ голосъ скажуть: обида вамъ отъ Платона Михайловича, большая обида!
— И не пущу! — еще рѣшительнѣе заявила Татьяна Алексѣевна. — Мнѣ дѣти равны. За что онъ Оленьку обездолить хочетъ? Умнѣй всѣхъ, такъ и живи одинъ, а намъ тоже и о себѣ подумать надо.
Когда Глафира Осиповна ушла, Татьяна Алексѣевна еще долго сидѣла у окна, вглядываясь въ прохожихъ и принимая каждаго издали за сына. Она ждала его и желала, чтобы онъ пришелъ, и знала навѣрно, что, приди онъ, она не дастъ ему переступить порога комнаты, какъ уже закричитъ на него и, пожалуй, исполнитъ свою угрозу: не пуститъ въ домъ. Платонъ не приходилъ. Когда же Татьяна Алексѣевна, не дождавшись сына, рѣшилась, наконецъ, лечь въ постель, сердце ея было такъ полно обиды и горечи, что она уже не чувствовала болѣе жалости къ Платону и родной, единственный сынъ казался ей ея злѣйшимъ врагомъ.
Прошло нбсколько времени. Татьянѣ Алексѣевнѣ не спалось. Вѣтеръ шумѣлъ въ саду и ударялъ вѣтвями деревьевъ въ окно ея спальни. Въ комнатѣ было душно, мягкая постель непріятно нагрѣлась, а подушки лежали неудобно, то слишкомъ высоко, то слишкомъ низко. Изъ сосѣдней комнаты слышалось черезъ полуоткрытую дверь сонное дыханіе и легкое всхрапываніе Ольги. Татьяна Алексѣевна поворачивалась то на одинъ бокъ, то на другой, она настойчиво закрывала глаза и шептала молитвы, но глаза ея раскрывались сами собой и безсонно, широко глядѣли въ окружающую ее темноту.
— Боже мой! — шептала она. — Господи, Боже мой! — а стѣнные часы, точно торопясь куда-то, отбивали своимъ хриплымъ боемъ одинъ часъ за другимъ. Въ этотъ день Татьяна Алексѣевна видалась съ Платономъ; онъ приходилъ за своими вещами. И только теперь, среди спокойствія и тишины ночи, припомнила она все, что говорила сыну и отдала себѣ отчетъ въ своихъ словахъ. Ясно до осязаемости представлялось ей лицо Платона, и она съ ужасомъ замѣчала теперь, насколько оно исхудало, осунулось, какой кроткой и печальной улыбкой свѣтились его глаза. Она повторяла себѣ свои слова, жесткія и озлобленныя, а вслѣдъ за ними слышался ей тихій голосъ сына, и звукъ этого голоса шелъ ей прямо къ сердцу.
— Мама, мама! — слышалось ей. — Еслибы ты могла видѣтъ мою душу! Нѣтъ у меня силы примирить тебя съ собой… Какъ тебѣ тяжело! Ты любила меня и я довелъ тебя до ненависти… Сына ты возненавидѣла! Какъ же тебѣ тяжело!
— Молчи! — кричалъ другой, неузнаваемый отъ злобы и волненія, голосъ, — молчи! Надоѣли мнѣ эти глупости! Вотъ тебѣ мое послѣднее слово, послѣднее! Слышишь? Или ты бросишь свои глупыя затѣи, или же знай, что нѣтъ у тебя больше матери… Былъ у меня сынъ — нѣтъ его больше! Дорогу забудь къ моему дому.
Платонъ дрогнулъ; рука его крѣпко сжала спинку стула, лицо поблѣднѣло.
— Боже мой! Господи, Боже мой! — шептала теперь Татьяна Алексѣевна и протягивала руки передъ собой, какъ бы отстраняя отъ себя тяжелое воспоминаніе.
— Душа не терпитъ… Тянетъ меня къ несчастнымъ, страдающимъ. Истерзаюсь я, задохнусь… Куда мнѣ, такому-то? Погляди на меня. Не съумѣлъ я оправдать твои ожиданія, но постарайся простить.
Татьяна Алексѣевна приподнялась и сѣла на постели.