Ему и в самом деле надоело осторожно передвигаться по набитой полированной мебелью квартире, чтобы, упаси бог, не оставить где царапины или следа пальцев; надоело за едой постоянно думать о том, чтобы со стола не свалились серебряные вилка, нож, ложка или, что самое страшное, не грохнулся бы на пол хрустальный стакан. Жена, конечно, ничего не скажет, но потом целый месяц Клементьев будет ощущать на себе ее напряженные взгляды, будет чувствовать, как она следит за каждым его движением, и от этого серебряные и хрустальные предметы, как назло, будут сами валиться из рук.
Пришел Лапушка, длинный, стройный, в джинсах в обтяжку и трикотажной рубашке поверх голого тела. Его волосы были мокры – все же купался. Купание слегка оживило его, и Лапушка сострил, кивнув на стол:
– Натюрморт в пустыне.
Зрелище в самом деле было необычным: скатерть с розами, серебро, хрусталь на фоне голого ракушечника.
– Ну что, садимся?
– Подожди, переоденусь.
Действительно, как он мог подумать, что жена сядет завтракать в халате? Вера ушла в палатку и вскоре вернулась в розовом платье, отороченном черными кружевами. За те пять минут, что она пробыла в палатке, жена успела привести в порядок прическу.
В таком изысканном обществе было просто неприличным находиться в плавках. Пришлось Клементьеву облачаться в спортивный костюм. Вначале, после женитьбы, Клементьев, привыкнув в студенческом обществе не церемониться, садился за стол в чем был: в трусах так в трусах, в пижаме так в пижаме. Жена никогда ему не делала замечаний. Она просто одевалась к обеду или ужину, особенно к ужину, во все лучшее, что у нее было, и Клементьев смущенно шел надевать брюки и рубашку, а позже стал облачаться в выходной костюм…
Мечта хоть здесь побыть дикарем пока не сбывалась…
Кулеш оказался очень вкусным, пахнущим дымком, лавровым листом. Даже жена, строго соблюдавшая диету, съела его целую тарелку.
– Что сегодня будем делать? – Чувствовалось, что жене уже начал надоедать этот безлюдный песчаный берег, где некому было оценить ее туалеты.
– Загорать, а к вечеру можно выйти половить рыбу. Я договорился насчет лодки.
– Мы завтра уедем?
– Я бы пожил здесь еще несколько дней. Для отдыха место идеальное.
– А как смотрит на это наш сын?
– Мне все равно.
– Ты бы сходил вечером в клуб. Здесь, наверно, есть клуб. Должна же где-то собираться молодежь.
Лапушка ничего не ответил. Он вяло ел кулеш.
– Ты не заболел, сынок?
– Нет.
– Тебе скучно?
– Нет, почему же…
– Пойдешь с отцом на рыбалку?
– Не хочется…
– Может быть, вы сейчас мяч погоняете?
– Не хочу, а впрочем, можно…
– Вот и хорошо, – обрадовалась жена. – И я с вами тоже. Будем играть в футбол.
«Когда мне было четырнадцать лет… – думал Клементьев, разрезая пополам огурец и густо посыпая его солью. – Что же было, когда мне сравнялось четырнадцать лет? Была первая любовь. – Клементьев искоса посмотрел на сына. – У сына еще не было первой любви, хотя ему четырнадцать лет. Это я знаю точно. Лапушка не ведает, что такое страсть, ревность, ненависть, страдание…»
– Будешь огурец?
– Что?
– Будешь огурец?
– Давай…
Клементьев пододвинул сыну половинку огурца. Тот взял и равнодушно откусил.
Впрочем, это была не первая любовь, может быть, третья или четвертая. Он влюблялся во многих девчонок, в детстве он был очень влюбчивым, но эта оказалась самой сильной любовью. Настоящей любовью. Потому что была страсть, ревность, ненависть. Она училась в их 8 «Б». Это был год, когда они, мальчишки, вдруг обнаружили, что девчонки их класса не только просто товарищи, но с ними как-то стало интересно по-другому. Культпоходы, семинары, читательские конференции, куда они ходили по вечерам, приобрели совсем иной смысл, чем раньше, после них не хотелось расходиться, хотелось оставаться подольше вместе. «Смотрите, – удивлялись учителя, – каким 8 «Б» стал дружным». Потом оказалось, что это далеко не совсем одно и то же – положить руку на плечо товарища или на плечо девчонки. Или взять за талию… Оказалось, что можно совершенно легально, на глазах у всех, не боясь неприятностей, брать девчонку, которая тебе нравится, за талию. В танце…
Ах, какая это оказалась замечательная вещь – танцы… Особенно мучительное, прекрасное, печальное, рвущее сердце на части, леденящее кровь танго…
Из всего класса только Она умела танцевать. Она умела все: вальс, фокстрот, танго, падеспань, падеграс, польку-бабочку и еще бог знает что. Ее отец работал директором пригородного совхоза, имел на краю городка коттедж, где часто собирались гости, веселились, танцевали. Весной ее родители уехали в отпуск, а ключи оставили дочери. Тогда и возникла идея собираться, чтобы учиться танцевать. Клементьева поразила не столько не виданная им доселе роскошь обстановки, сколько то, как непринужденно и изящно держалась Она среди этой роскоши.
– Делай раз! Куда? Куда! Держи меня крепче! Да прижми! Поворачивай вправо!
– Теперь вперед. Раз! Два! Ой! Смотри под ноги!
– Господи! Что же ты такой деревянный!
У Клементьева дрожали руки, а ноги были как ватные. Ее талия, затянутая в шелковое платье, постоянно выскальзывала из ладоней, а держать пальцы покрепче он не смел.
Он прометался на кровати всю ночь, ничего не слышал на уроках, еле дождался вечера, когда они собрались снова у нее на квартире, но она больше не учила его танцевать, предоставив своей способной ученице – маленькой пухленькой потной девочке. Сама же она натаскивала самого бестолкового ученика в классе по прозвищу «Чемпион». Этот Чемпион был средоточием всех пороков, с которыми испокон веков борется школа: курил, пил в станционном буфете пиво, мерзко ругался, не слушался учителей и, разумеется, плохо учился. Но он был дьявольски красив: черный чуб, золотая коронка – «фикса», аршинные плечи, орлиный гнутый, перебитый в драке нос, волосатая грудь, видная в прорезь вечно распахнутой рубашки.
Чемпион очень заинтересовался танцами, но они давались ему с трудом, и Она мучилась с этим учеником больше всех.
Потом она уже не приглашала весь класс. Учиться ходили лишь Чемпион и его два дружка. Потом исчезли и дружки. Чемпион остался один. Он во всеуслышание рассказывал, как курил в директорском кабинете, положив ноги на журнальный столик, и стряхивал пепел на ковер, валялся с газетой на кушетке, пил портвейн из хрустального бокала и даже назло директору якобы нечаянно уронил бокал на пол, и тот разлетелся вдребезги. А нацеловался так, что «аж скулы болят». «Дело, пацаны, движется, – бахвалился он. – Вскоре данная высота будет взята». И вот наступил день, когда Чемпион объявил на перемене в туалете: «Амба. Готово. Желающим после уроков подробности». И мерзко заржал. Почему-то стало неловко даже самым отъявленным циникам, все молча докурили папиросы и разошлись. После уроков Чемпион догнал Клементьева, пошел рядом и стал рассказывать подробности. Почему Чемпион избрал именно Клементьева, тот так и не знает до сих пор. Возможно, он что-то чувствовал, такие вещи не скроешь, а возможно, как стал думать Клементьев много позже, ощущал молчаливое осуждение со стороны Клементьева и решил самоутвердиться. Так или иначе, но он обнял Клементьева и стал рассказывать, отвратительно ругаясь и давясь подлым смехом. И тогда Клементьев снизу – он был намного ниже Чемпиона – изо всей силы ударил Чемпиона в лицо. Семен первый и, возможно, последний раз в жизни сознательно ударил ничего не ожидавшего человека и до сих пор помнит и стыдится, что получил от этого удара почти мучительное наслаждение. Чемпион до того растерялся, что даже не избил Клементьева, как шавку. Он сплюнул кровь и молча ушел, придерживая рукой разбитую губу. Он оставался наглым все последующие годы, пока они учились вместе, но иногда, когда они встречались глазами, Чемпион как-то стушевывался, словно переставал себя слушать, а говорил машинально, по инерции и первым отводил взгляд. Наверно, он не понимал того удара, не понимал, как слабый человек может ударить сильного, и опасался Клементьева, как всегда мы подсознательно опасаемся всего непонятного.