– Это верно, – геолог снова перевернулся на спину. – Главное проявляется явно только при необычных обстоятельствах, когда надо решать: или – или. Но все-таки мы догадываемся. Главное просачивается каждый день, каждую минуту по капельке. Мы просто не обращаем на это внимание…
– Вы извините, – сказал Клементьев, – если я вам задам один нетактичный вопрос. Может быть, вам будет больно, но для меня это чрезвычайно важно.
– Вы хотите узнать, каким человеком была моя жена?
– Да…
– Она была чрезвычайно увлекающимся, нервным человеком, с ней иногда было очень трудно. Но ее сущностью являлась порядочность, и за это я ей все прощал. Вы понимаете, как это важно, если человек, который рука об руку идет с тобой по жизни, порядочный человек?
…Ветер хлопал над головой простыней. Перед глазами прыгал и веселился край тени. Где вы теперь – геолог, Дед, Свихнутый? Маленькое общество, сколоченное общим несчастьем. Может быть, уже никого нет в живых. Как странно… Человек уходит, а слово живет, на бумаге ли, в уме… Столько лет прошло, почти полжизни, а он все помнит слова геолога о людях, и как часто они помогали ему ориентироваться в человеческом лабиринте…
Ветер хлопает вверху простыней Там, над головой, зной, раскаленное небо, чайки с раскрытыми клювами, взлохмаченные, то и дело бросающиеся в море, наверно, не столько за рыбой, сколько чтобы освежиться. Здесь же темно, прохладно, почти зябко. Ветер скользит по телу, оставляя мурашки. Как он успевает охладиться за те доли секунды, покуда проносится под простыней?
Жена спит, перевернувшись на бок, ее покрытые шрамами ноги наполовину открыты солнцу.
– Вера, ты бы подобрала ноги.
– А-а…
– Ты бы подобрала ноги. Сгоришь.
– Накрой полотенцем…
Он взял полотенце, накрыл ноги жены, дотянулся до бутыли, выпил вина.
«Вот и дело уже идет к концу, – подумал Клементьев. – Без подлости и обмана она прошла со мной через жизнь. Разве этого мало? Неужели этого оказалось мало?»
Х
Послышались шаркающие шаги. Клементьев приподнялся – к ним через залитое солнцем, слепящее, белое пространство шел человек в красных плавках. Человек слегка горбился и щурился от солнца. Этот человек – Лапушка, его сын…
– Ложись, видишь как здорово?
Клементьев пододвинулся к жене, освобождая место для сына.
– Ты там не запарился?
– Да нет, ничего…
– Хочешь вина?
– Нет.
– Глоток.
– Противно.
Лапушка принес приемник. Он поставил его на грудь и щелкнул выключателем. Тихая печальная мелодия вплелась в шум ветра и плеск моря. Как мелодия вечности… Пришли в этот мир трое, полежали на берегу моря и ушли. Нет, уйдут двое, третий останется. Ему продолжать… Ему продолжать что?.. Род Клементьевых… Человеческий род…
– Сынок, ты о чем думаешь?
– Так, ни о чем…
– Ну все-таки.
– Вообще…
– Тебе здесь скучно?
– Да нет, ничего…
– Может быть, тебе хочется в большой город? Поплавать на корабле. Хочешь поплавать на корабле?
– Не знаю…
– Большой такой белый корабль. Как город. Даже можно заблудиться. Играет музыка, все начищено, матросы в белой форме, официантки в кружевных наколках. Скоро мы будем в Ялте. Знаешь, какие там корабли стоят…
Лапушка слегка приглушил музыку.
– И можно на любой?
– Конечно.
– И долго?..
– Часа два-три. Прогулочный рейс называется.
– А… прогулочный.
– Ты хотел подольше? Можно знаешь что сделать? Вы с мамой поедете из Ялты в Одессу теплоходом, а я приеду туда на машине. Возьмете третий класс – это на палубе. Так здорово. Свежий воздух и все видно. Хочешь?
– Не знаю… Посмотрим.
Лапушка опять прибавил громкость в приемнике. «Маяк» теперь играл быстрый фокстрот. Радостно катятся навстречу ветру зеленые валы, страстно кричат чайки, ветер хлопает простыней и тень, как вошедшая в азарт танца девушка, пляшет на белом песке.
«Ах, черт возьми, – думал Клементьев. – Черт возьми, жизнь только начинается, и я буду жить еще долго-долго. И ездить на море, и слушать чаек, и собирать грибы, и слушать концерты прекрасной старинной музыки. Почему я не делал этого раньше? Почему я бежал по кругу, как лошадь, месящая кизяки?»
– Сынок, ты не хотел бы написать письмо?
– Письмо? – удивился Лапушка. – Кому?
– Кому-нибудь.
– Мне некому.
– У тебя есть девушка?
– Девушка? Вот еще…
– Но в твоем возрасте уже интересуются девушками.
– С ними скучно, – сказал Лапушка. – Они глупые. И ломаки. Я очень не люблю ломак.
– А друг? У тебя есть друг? Ты же вроде бы дружишь с этим… как его… из соседнего подъезда…
– О чем я ему буду писать? Ну едем, ну остановились, ну поели, поспали…
– Тебе наше путешествие не нравится?
– Нет, почему же, нравится… Но все обычно…
– За день мы проезжаем по шестьсот километров. Столько разных мест… Неужели тебе неинтересно?
– Нет, почему же…
Клементьев перевернулся к сыну спиной. Неблагодарный нахал. Устроил ему такое путешествие. Каждому ли из его сверстников выпадает на долю такое путешествие…
Соседи покинули свой навес и загорали рядом на песке. Они лежали близко друг к другу, их головы почти соприкасались. Шла оживленная беседа, причем они смотрели в сторону Клементьевых. Возможно, говорили о них.
Раскаленное марево, казалось, дрожало в трех шагах от Клементьевых. Все вокруг излучало белый свет магмы: ракушечник, море, небо, лиман, даже деревья на той стороне лимана казались пучком травы, брошенным в огненную кашу и готовым вот-вот вспыхнуть от нестерпимого жара.
– Раз-два-три… Встали…
– Я не пойду, – сказал Лапушка.
– Мне тоже не хочется, – поддержала жена. – Здесь так хорошо…
Клементьев вытянул руку из тени на солнце. Лавина нестерпимого жара обрушилась на нее. Жар был ощутимо-тяжелым, давил, плющил руку, втискивал ее в песок. Словно по проводу, горячее солнце побежало по руке к озябшему телу.
– Но обед ведь заказан.
– Ну и что? Съест кто-нибудь другой.
– Нехорошо. Люди нас ждут.
– Уж не влюбился ты там в кого?
– Может быть. Ну, раз-два-три…
– Нет, в самом деле, – жена перевернулась на спину. – Я не двинусь отсюда до вечера, а то можно сгореть заживо. И Лапушке нельзя на солнце. Посмотри, какой он белый.
– В самом деле… Сейчас будет репортаж, – сказал Лапушка.
– Раз-два-три… Короткими перебежками! К атаке приготовиться!
– Может быть, поедем в машине? – спросила жена. – А то не дойдем. Ей-богу, не дойдем.
– Ну хорошо. Поедем на машине…
Клементьев поднялся и вышел из-под навеса. Мягкая тяжелая лавина навалилась ему на плечи, пригнула к земле, зашатала. Все вокруг было горячее: ветер, ракушечник, небо.
– Бегом! Бегом! – крикнула жена. – Сгоришь!
Клементьев побежал, увязая ногами в песке, почти ослепнув от белого сияния… Все вокруг качалось, как на качелях… Желтый ракушечник, темно-синее море, ослепительные, стерильные чайки… Желтый ракушечник… темно-синее море… «А-й-й! Ай-й! О-о-о!» – кричали чайки. И шумел в ушах горячий ветер. И глухо, как уснувшее большое животное, дышало море. Раз-два-три-четыре-пять… Раз-два-три-четыре-пять… Когда он вот так же бежал по берегу моря, обнаженный, сильный, голодный, и так же кричали чайки, и дышало море, и обжигал ветер, и ступни ног горели от раскаленного ракушечника? Он никогда не бежал так. Это бежал кто-то другой. Давно-давно. Когда еще не было ни его, ни отца, ни человечества. Это память тела. Память клетки, которая миллионы лет передается от человека к человеку.
Теперь у сына его, Клементьева, клетка…
Пол кафе «Счастливка» полили водой, и внутри было прохладно и, как в прошлый раз, пахло сосной и свежими яблоками. Только один человек находился в кафе. Это была по-крестьянски одетая женщина в белом платочке с черным горошком. Женщина сосредоточенно ела горячий суп, дуя в ложку.