СЧАСТЛИВОЕ БЕЗВРЕМЕНЬЕ
Поднявшись по трапу великолепной громадины "Адмирал Нахимов" Аля почувствовала, что вытянула счастливый билетик. В чемодане лежали новые платья и сарафаны, пошитые специально для отдыха, а мама, с трудом тащившая огромный, на двоих, чемодан, казалось, играла роль бонны или служанки при входящей в "свет" графине или герцогине, которой представляла себя Аля. К маме Аля всегда относилась несколько снисходительно, с легким оттенком превосходства будущей великой актрисы, которой видела себя в мечтах юная красавица. К такому снисходительно-высокомерному отношению приучил Алю ее папа, вечный исполнитель роли Ленина в местечковом Русском драматическом театре. Алин папа, Всеволод Александрович, для друзей просто Сева, частенько в кругу очень близких ему людей поднимал первый тост за "вечно живого Ильича", помогавшего ему жить, работать и зарабатывать на кусок пышного белого хлеба с огромным куском масла и красной икры сверху. Кто-то пробивался Дедами Морозами, а Алин папа с удовольствием вскидывал правую руку вперед и "вверьх" на встречах с тружениками производства и сельского хозяйства и уверенно, с непередаваемой истинной, вовсе не наигранной радостью, вещал: "Рабочая и крестьянская революция, о необходимости которой все время говорили большевики, совершилась!" Не берусь утверждать, что цитата передана верно, но суть, безусловно, была такова: Советская власть, рассмотревшая во Всеволоде Александровиче образ "великого Ленина", безусловно, подарила ему изумительный шанс неплохо "держаться на плаву". Что до его милой, очаровательной жены, то она, обожая своего мужа и прекрасно ведя хозяйство, умудрялась так же прекрасно преподавать в школе английский язык и совсем не обижалась на его жлобские шуточки вроде того, что он нашел ее на помойке ( подразумевалось только то, что они познакомились, вынося мусор к общему в их районе контейнеру) и что она вообще "полная дура", которая не в состоянии оценить творческие процессы, происходившие где-то глубоко ( но очень глубоко! ) в его душе. Последнее утверждалось и тогда, когда Ольга Петровна, или Петрусевна, как ее называли близкие подруги, просила своего мужа -"великого" актера сходить за хлебом, и тогда, когда она в кругу очень близких друзей позволяла себе невинные шутки о его "актерстве".
В такой вот творческой обстановке росла маленькая Аля, а вернее, Еленка, которую отец в минуты благодушия называл "моей Еленой Прекрасной", а мать называла просто - Хеленкой. Для учителей Елена, а для подруг, которых у такой "принцессы было всего две, она была исключительно Алей, причем, обе подруги составляли для маленькой честолюбивой Али "прекрасный фон", так как обе не блистали красотой. Всеволод Александрович однажды назвал дочь и одну из ее подруг Беляночкой и Розочкой, намекая, видимо, не только на то, что его дочь была блондинкой, а подруга жгучей брюнеткой, но и на то, что в жилах белокожей, хрупкой Али текла благородная польская кровь, а ее подруга была ярко выраженной еврейкой с большими, на выкате, черными глазами, круглым смуглым лицом и "неопрятно" вьющимися волосами.
Аля и впрямь была красавицей - длинные, до талии, пепельные волосы, которые Алина мама мыла ей только импортным шампунем "Ромашка" и промывала настоем из крапивы и ромашки, были всегда ухожены и завиты в крупные локоны. Большие серо-голубые глаза, которые Аля даже в школу слегка подчеркивала черным карандашом, а ресницы подкрашивала голубоватой тушью, придавали прелестной красавице загадочную отстраненность и независимость. Высокий гладкий лоб, ровные светлые брови, прямой неширокий нос и мягкая линия редко улыбающихся губ завершали благородный образ нежной, стройной девушки девятнадцатого века. Тонкий стан и прямые, не требующие эпиляции, ножки Аля готова была с удовольствием продемонстрировать в своих новых нарядах.
Спустившись на самую нижнюю палубу лайнера, Аля была шокирована маленькой каютой, в точности повторяющей купе поезда: в ней к стенам были прикреплены две двухъярусные кровати, а между ними грустно торчал складной столик. Такой убогости Аля никак не ожидала. Впрочем, Алина мама, будучи женщиной практичной и предприимчивой, быстро переговорила с молодым стюардом, и вскоре они с Алей проделывали обратный путь из самых недр огромного парохода наверх, на палубу В, где и поселились в маленькой уютной каюте с двухъярусной кроватью, изумительным белым бельем и собственным столиком. Иллюминаторов, правда, не было, как и собственного туалета с душем, так как номер все же был второго класса, но зато рядом находился кинотеатр, бар, и легко можно было подняться на прогулочные палубы с бассейном и другими увеселительными заведениями. К тому же в комнате был приятный морской воздух, что свидетельствовало о хороших кондиционерах. К туалетам, расположенным в десяти метрах от каюты, вели узкие коридоры с ковровыми дорожками и блестящими поручнями вдоль стен, за которые удобно было держаться во время качки, начавшейся почти в самом начале их пути от Одессы в Сухуми.
Путешествие было долгожданным и отличалось новизной, по сравнению с обычным отдыхом Али у папиных родственников на Днепре, который ей надоел до тошноты. Папа с ними не поехал, так как отдыхал на Днепре со всей домашней живностью, состоявшей из пушистой белой кошки Гиты и маленького, тоже белого, но гладкошерстного польского пинчера женского пола Зиты. Кошка, как обычно, гуляла сама по себе, а маленькую Зиту Всеволод Александрович торжественно выводил на кошачьем поводке. На кошачьем, потому что представлял он собой нечто вроде сбруи и опоясывал не хилую шейку собаки, а ее маленькое, вечно дрожащее и в жару и в холод тельце. Выгуливал он Зиту ежедневно, как и положено, и соседи, "любующиеся" этим забавным зрелищем с балконов, говорили: "Опять наш дама с собачкой гуляет"...
В первый же день Ольгу Петрусевну и Алю провели в ресторане к их столику, и они очутились в компании приятной супружеской пары средних лет, оказавшейся заядлыми театралами, и Ольга Петрусевна быстро нашла с ними общий язык. Не отставала от беседы и Аля, рассказывая о своих небольших ролях в "папиных спектаклях" и о мечте играть в костюмных спектаклях "из класссики русского и английского театра".
После обеда Аля с мамой вышли на палубу с детским бассейном. Смотреть на веселую возню малышей и их прыжки в бассейн было весело, но Алю влекли пассажиры постарше, и она уговорила маму оторваться от забавного зрелища и пройти в другой конец палубы к бассейну для взрослых. Вокруг почти квадратного бассейна стояли шезлонги, и Ольга Петрусевна, выбрав шезлонг подальше от бортика бассейна, сразу опустилась в него, закрыв такое же нежное, белое лицо, как у дочери, широкополой соломенной шляпой. Ни Аля, ни ее мама загорать не любили, так как немедленно сгорали и тонкими слоями сдирали с себя подгоревшую прозрачную кожицу, похожую на кожицу зажаренного перца.
Аля села на соседний с мамой шезлонг и лениво наблюдала за плавающей публикой. Молодые пары и старики, которыми она считала людей возраста ее тридцатишестилетней мамы и старше, она не интересовалась. На красивые, блестящие от воды и загара тела юнцов смотрела почти равнодушно, выискивая кого-то необычного, особенного, в котором бы ощущалась "Божья искра". Что это такое, Аля понимала, но объяснить это не смогла бы. В ее классе за ней ухлестывала добрая половина мальчишек на любой вкус - беленькие, черненькие, рыженькие, умные и глупые, но все это было "не то". Красота как таковая ее не интересовала, по крайней мере, ее спутник должен был быть не красивее ее, чтобы не затмевать собой ее красоту. Умным ребятам она отдавала предпочтение по той причине, что от них всегда можно было чему-нибудь научиться, чтобы потом, при случае, блеснуть этими знаниями. Однако, умный, затюканный наукой спутник жизни, ее тоже не интересовал. Такой вряд ли стал бы долго поклоняться ее красоте и таланту, о наличии которого ей не раз говорил папа.