– Очень хорошо. Повернитесь.
Я подчиняюсь.
Он распускает шнуровку платья, и оно под шелест шелка падает к моим лодыжкам. Он явно более живой, чем я думала.
– Оставьте страусовые перья и чулки с подвязками, – говорит он. – Все остальное можете снять.
Я открываю рот, чтобы сказать, что его требования неприличны, но он опережает меня:
– И я вас люблю. Сам не знаю почему, но, черт побери, я прилепился к вам, Шарлотта.
Слава Богу!
Шад тянет меня на кровать и ясно дает понять о своих намерениях, однако мой здравый смысл поднимает свою уродливую голову.
– Не думаю, что это хорошая идея для человека в вашем состоянии.
– Ерунда. Любой врач посоветовал бы мне поднять настроение.
– Таким способом?
Он поднимает глаза от... гм... от того места, куда смотрит. Я нахожу, что его щетина в нынешних обстоятельствах совсем неплоха.
– Именно. Вы хотите, чтобы я остановился?
– Полагаю, врач порекомендовал бы вам кровопускание.
Он вульгарными словами поминает пиявок.
– Мне нужна горничная, – не к месту говорю я.
– Именно сейчас? И что, по-вашему, она должна делать?
– Уидерс ушла, когда мы подумали, что у вас оспа.
– Неисповедимы пути Господни. Садитесь сверху.
– Почему?
– Потому... – Он поднимает щетинистое лицо к моему. Его губы потрескались от лихорадки, тело горячее и огрубевшее от ста семидесяти пяти болячек. Рот тоже горячий, но это не назовешь неприятным. – Потому что я должен щадить свои силы. Не надо так изумляться, Шарлотта, англиканская церковь одобряет эту позицию, но не в дни Великого поста, разумеется. Я уверен, в молитвеннике где-то об этом говорилось.
– Да уж конечно.
В этой позиции есть особенное удовольствие, вначале она напоминает мне, как в детстве мои братья катались на пони, а потом я ничего не вспоминаю, поскольку Шад выбивает все у меня из головы.
Придя в себя, я обнаруживаю, что его твердая костистая грудь под моей щекой прохладная и влажная.
Природа – великий лекарь.
– Лихорадка прошла!
Он, как обычно после исполнения супружеских обязанностей, пребывает в расслабленном состоянии, даже при том, что на сей раз больше усилий потратила я.
– Ммм... – Он поднимает руку, чтобы почесать бороду. – Не говорите этого.
– Чего?
– Вы собираетесь сказать «прекратите чесаться».
Я слезаю с него. На кровати сбитые простыни.
– Нужно попросить Робертса сменить постельное белье.
– Нет, пока не надо. – Он зевает.
– Шад, когда вы влюбились в меня? Или прилепились, как вы изящно выразились?
– Дайте подумать. Возможно, когда вы напились и свалились со ступенек на вечере у моей сестры. Я не знаю, Шарлотта. Когда вы почти сказали, что любите меня, но вместо этого разглагольствовали о любви к лошади. Вы срослись со мной, как мох. В хорошем смысле. – Прикрыв глаза, он бормочет что-то про полчаса, потом поворачивается и засыпает рядом со мной, уткнувшись лицом мне в шею.
– Я люблю тебя, – шепчу я ему на ухо.
Он крепко спит и не отвечает. Но это не имеет значения.
Я снимаю то, что осталось от страусовых перьев, вытаскиваю из-под себя подвязку (одному Богу известно, где вторая) и, обняв Шада, накрываю нас обоих одеялом.
Значит, эта потребность защитить и найти приют, быть с человеком, который никогда не надоест, чьи бесконечные причуды, мысли и действия становятся твоими, и есть любовь?
Глава 15
Шад
Это чудо. Я жив, хоть и весь в пятнах. Робертс в крайнем смущении (должно быть, это он ночью задернул балдахин над сценой нашего разврата) заставляет меня подняться с кровати, чтобы поменять простыни, сильно пострадавшие от моей испарины и усилий Шарлотты.
Она, похоже, поднялась несколько часов назад разослать родственникам записки о моем выздоровлении, что означает очередной поток посетителей. Я же хочу лишь одного – побыть с ней наедине. Я хочу говорить с ней, узнать о ней больше. Мы как можно скорее уедем из Лондона, у нас будет настоящий медовый месяц. Какой я дурак, что подумал, будто она замышляет адюльтер с Бирсфордом, вообразил, что она любит кого-то, кроме меня.
Вымытый, прилично одетый в чистую ночную сорочку, уложенный на простыни, слабо пахнущие горячим утюгом, я завтракаю в компании Джона и Эмилии, которые бросаются на меня с большим энтузиазмом.
Я с куда меньшим воодушевлением рассматриваю вареное яйцо и тост, составляющие мой завтрак.
– Тетя Шад сказала, что ты должен все это съесть, – говорит Эмилия.
– Это деревенское яйцо от наших уток, – сообщает мне Джон. – Сэр, у вас борода шелушится.
– Спасибо, Джон. Где тетя Шад?
– Она говорит с экономкой.
– А-а... – Она, несомненно, позволит родственникам весь день здесь есть и пить. – Кто хочет верхушку яйца?
– Я, сэр! – в один голос отвечают оба и делят деликатес. Не понимаю, почему верхушка вареного яйца столь желанна, но помню, как мы с братом выпрашивали ее у отца в редкие моменты его хорошего настроения.
Эмилия режет кусок хлеба на полоски и опускает одну в желток.
– Дядя, очень важно, чтобы ты ел и поправлялся.
Тронутый попытками детей заботиться обо мне, я уверяю, что сам могу поесть. Я рад, что они не шарахаются в ужасе от моего вида, Джон, кажется, совершенно очарован моим состоянием и предлагает помочь очистить шелушащуюся кожу. Я отклоняю его любезное предложение, и они рассказывают мне о событиях у слуг и новом выводке котят в конюшне.
После ухода детей я, к своему большому удивлению, заснул.
Разбудил меня шум в гардеробной, шаги, плеск воды и голоса.
В спальню вошла Шарлотта. На ней длинный льняной передник, глаза ее искрятся.
– Вы должны принять ванну, сэр.
– В самом деле? – Я рассматриваю новую ипостась особы, на которой женился. – И вы собираетесь контролировать мое купание?
– Да, сэр. От вас дурно пахнет. – Она поворачивается посмотреть, что делается в гардеробной, и прикрикивает: – Вытрите это немедленно!
Сопротивление бесполезно. Шарлотта настаивает на том, чтобы помочь мне встать с кровати, я отклоняю ее руку и тут же жалею об этом. Добравшись до двери, я хватаюсь за косяк, словно моряк, обнаруживший качку на земле.
– Я же говорила. – Она берет меня за руку, и на сей раз я не противлюсь.
– Вы самая ершистая женщина на свете, понятия не имею, почему люблю вас, – парирую я. – Я сам могу вымыться, Шарлотта.
– Чепуха. – Она хватает подол моей ночной сорочки.
– Я сам могу это сделать... Знаете, мэм, смеяться при этих обстоятельствах, да еще так похотливо, совершенно не годится. Как насчет вашей подобающей жене скромности?
– А как насчет вашей? Вашей скромности мужа. У вас никакого стыда нет, сэр? Считается, что вы больны!
– Был болен. Это признак возвращения здоровья. – Я, как могу быстро, забираюсь в воду, чтобы скрыть возбужденное состояние. – Кроме того, снимать с меня одежду – неподобающее поведение с вашей стороны.
– Дальше вы скажете, что он сам опадет, – закатила глаза Шарлотта.
– Вы могли бы помочь.
В ответ она льет мне на голову теплую воду и энергично моет мне волосы каким-то травяным отваром.
Поверить не могу, что считал эту женщину простушкой. Даже с темными тенями под глазами, в простом платье и еще более простом переднике она желанна для меня. Я смотрю на ее красивую шею, изящный выступ ключиц, очаровательные завитки волос на затылке, длинные пальцы. Ее аромат – это смесь женского пота (поскольку она скребет меня, как опытный конюх), розовой воды, дыма камина, воска (полагаю, она запечатывала письма).
Ее рот очень интересует меня, изгиб и форма.
– Это я сделал? – Я касаюсь царапины на ее чуть припухшей губе. – Простите.
Она качает головой: