Однако не думаю, что, защищая мою честь, следует убивать Генри, даже если мой брат вел себя отвратительно.
– Это ваш брат? – говорит Шад. Лезвие чуть отстраняется от шеи Генри.
– Да. Пожалуйста, не убивайте его. Мама очень расстроится.
Очень медленно Шад убирает нож и встает. Мой брат – тоже, стряхивая вино и грязь со своего пальто. Он протягивает руку Шаду:
– Раз познакомиться с вами, сэр, и поздравить с бракосочетанием.
Шад, поколебавшись, пожимает Генри руку.
– Ваш покорный слуга сэр. Зачем, черт возьми, вы похитили свою сестру?
– Простите, я думал, что это Энн. Но как только она оказалась в карете, я понял свою ошибку.
– Вы идиотка и распущенная особа вдобавок! – восклицает Шад, поворачиваясь ко мне. – О чем вы думали, сунувшись в такое опасное дело?
– Я...
– Не важно. Слушать не желаю ваши нелепые оправдания.
– Тогда зачем спрашивать?
Не обращая на меня внимания, Шад поворачивается к моему брату.
– Графиня Бирсфорд никуда с вами не поедет, Хейден, но она тоскует по вашему ребенку, которого не может признать. Вся эта заваруха на вашей совести.
– Боже милостивый! Сэр, я думал, все улажено. Вы хотите сказать, что она взяла с собой ребенка?
– Да. Ты разбил ей сердце, Генри. – Мои слова немного пристыдили брата.
– Мы возвращаемся в гостиницу, – говорит Шад. – Я не могу позволить лошадям стоять. Куда вы, Шарлотта?
– Вернуть чашку. – Я нахожу женщину, которая мне ее дала, и отдаю ей чашку. Особа сильно навеселе, она с чувством меня обнимает.
Когда я возвращаюсь к джентльменам, оба рассматривают нож Шада и увлеченно беседуют.
– Хороший клинок и, готов поклясться, не раз бывал в деле, – говорит мой брат.
Шад кивает.
– Я пользовался им, когда брал на абордаж вражеские суда. В такой тесноте для шпаги места нет. Я считаю, что лучше...
Мне никогда не понять мужчин.
– Мы можем сосредоточиться на главном деле, господа?
– Хорошо.
Мы пешком отправляемся в гостиницу, Шад ведет под уздцы лошадей, а мой брат рассказывает, как он встретил Энн, навещая друзей в провинции, и влюбился в нее.
– Я вспомнил, как она приезжала к нам, когда мы были детьми, и она сказала, что наше новое свидание почти походило на встречу с повзрослевшим братом. Энн очень надоело положение экономки и одиночество. Конечно мы стали очень близки, и одно повлекло за собой другое, – закончил Генри. – Я не мог жениться на ней, поскольку нуждался в деньгах. Никогда мне не было так плохо, как в тот день, когда я узнал, что она наследовала состояние своего пожилого родственника.
– Но ты мог жениться на ней до того, как она встретила Бирсфорда.
Генри смеется над моим негодованием:
– У меня были кое-какие трудности, разве ты не помнишь, Шарлотта? Кроме того, Энн не стала бы иметь со мной дела, ведь она решила выйти за Бирсфорда.
– Насколько я помню, ты был занят несколькими леди. Ты болван, Генри. – Мы сворачиваем во двор гостиницы. – Она, вероятно, знала, что тебя интересуют ее деньги.
– Да, – стыдливо подтверждает мой брат, – но я действительно люблю ее. По крайней мере, думаю, что люблю. Когда она сказала мне, что беременна, я ответил, что ребенок...гм...
– Эмма.
– Что Эмма не мой ребенок. – Он обращается главным образом к Шаду, делая попытку получить мужскую поддержку. – Так бывает, знаете, при таких обстоятельствах. Иначе... ну, в общем, это чертовски неудобно.
– Как ты мог! Негодяй! – Я, к удовольствию толкающихся во дворе конюхов и пассажиров, влепила брату пощечину.
Прибыла очередная почтовая карета, так что у нас обширная и благодарная аудитория.
– Да уж. Это почти так же неудобно, как погубить женщину, – говорит Шад, еще не уловивший невосприимчивость моего брата к иронии. – И если бы я ударил вас, Хейден, что испытываю большое искушение сделать, то красной отметиной на физиономии вы бы не отделались. Здесь миссис Хейден, – добавляет он, отдав поводья конюху.
– О Господи! – бормочет Генри, потирая красную щеку. – Как мама, Лотти?
Я пожимаю плечами.
– В основном по-прежнему. Папа ей совсем не помощник. Позволь, я пойду вперед и скажу ей, что ты здесь.
Когда мы поднимаемся наверх, я с удивлением вижу, что Энн завладела вниманием трех молодых красавцев: один рисует ее, второй восхищается ею, третий пишет и зачеркивает слова на клочках бумаги, периодически запуская руку в безупречные локоны. Подозреваю, он сочиняет о ней поэму. Эмма ползает по комнате под бдительным оком тети Ренбурн, которая направляет ее тростью, как пастух – ягненка.
Мама сидит за столом в компании бутылки. Когда я вхожу в комнату, она поднимает на меня глаза.
– Мое дорогое дитя! – с обычным драматизмом декламирует она. – Незапятнанной вернулась к материнской груди.
Я беру ее руку.
– Мама, я очень рада тебя видеть, но почему ты здесь?
Она поднимает на меня взгляд, и я вижу в ней себя. Наши глаза одного цвета, но морщины и поблекшая красота говорят о потерянной надежде и годах разочарований.
– Я приехала с Шадом, чтобы спасти тебя, Шарлотта, поскольку знала, что ты угодила в беду, – говорит она нормальным тоном.
– Спасибо. – Значит, она кое-что слышала из того, что я ей рассказала.
– Именно это делает любая мать.
Униженная, я не могу придумать ответ.
Она тянется к бутылке. Я кладу другую руку ей на запястье:
– Не надо, мама. Не хочу, чтобы ты это делала.
– Я тоже, моя дорогая. – В ее улыбке сквозит печаль.
Убрав руку, я наблюдаю, как мать наполняет бокал. Отодвинув его, она встает приветствовать своего первенца, который следом за мной вошел в комнату. При появлении Генри ее лицо вспыхивает от счастья.
– Здравствуй, мама, – улыбается Генри.
– Мой дорогой мальчик вернулся к изболевшейся материнской груди! Но, дорогой мой, почему ты ни слова не писал?
Улыбка Генри исчезает. Он смотрит на Энн и Эмму, которая подползла к матери и, уцепившись за ее юбки, поднялась на ножки.
Все молчат. Мы все (кроме Эммы, которая занята исследованием нового мира и людей в нем) знаем, что для Энн и Генри все слишком поздно, для них – это законченная глава. Слезы наворачиваются на глаза Энн, и она беспомощно плачет, шмыгая носом. Генри разводит руками в жесте, который мог быть мольбой о помощи или прощении, и бормочет что-то о том, какая хорошенькая Эмилия.
– Эмма! – шиплю я.
Шад первый очнулся, он подал Энн носовой платок, потом взял Генри за плечо и увел его. Подозреваю, что вниз, в пивную.
Энн встает и перекладывает ручки Эммы на стул. Потом, прижав к лицу носовой платок, бросается в спальню. Эмма отпускает стул и, встревоженная накалом эмоций в комнате, делает несколько нетвердых шагов. В конце концов, она шлепается на четвереньки и ползет к моей матери, которая сажает ее к себе на колени.
Энн пропустила первые шаги дочери.
Красивые молодые люди сморкаются. Джереми, вытирая глаза рукавом, бормочет что-то про уголь и выходит. Я обнаруживаю, что женщина, одолжившая мне чашку и сердечно обнимавшая меня, украла мой носовой платок.
Дав Энн время прийти в себя, я вхожу в спальню. Энн сидит на кровати и вертит в руках носовой платок Шада. Она поднимает лицо, ее глаза покраснели и опухли. Волосы висят спутанными прядями. Она выглядит несчастной простушкой.
– Я хочу домой, – говорит она.
Словно я не понимаю смысла ее слов, Энн добавляет:
– Домой к Бирсфорду.
Шад
– Я с ума схожу.
Сидящему напротив меня Генри, сникшему и удрученному, как и его матери, свойственна любовь к пафосным заявлениям. Он вертит в руках пустую пивную кружку.
– Что, черт возьми, мне теперь делать, Шад?