На улице томно греет солнце, быстро бегут облака над крышами. Я предупреждаю Андрея, что нам кое-куда придётся съездить, и будет никак не менее часа пути, но он не возражает. Мы садимся в автомобиль, и я еду давно забытой дорогой, путаясь в указаниях навигатора. Хорошо водить у меня до сих пор не получается – боюсь.
Мимо проносится наш город, затем по правую руку сквозь частокол сосен мелькает побережье, машина ныряет в лес и петляет в гору по серпантину. Какое… странное чувство. Вместе с хвойной тьмой на меня будто нападает призрак неотпущенного прошлого.
– И куда мы едем? – Брат глядит по сторонам.
– Это будет легче увидеть, – уклончиво отвечаю я.
В спинном мозге поднимается тревога. Словно придётся вскрыть нарыв, эксгумировать могилу. В этой части леса вся земля до колен покрыта папоротником и высокими пыльными травами, тонкие ленточки дорог раскрошены пробивающейся сквозь асфальт природой. В моей памяти зелень тут прежде была синее и ярче, а теперь кажется серой. Несколько раз я сворачиваю не туда, но отыскать дорогу нелегко – целый лабиринт развилок, будто со схем бронхиального кровоснабжения, и сквозь чёрные стволы не видно, куда ведут артерии.
– Ты как будто меня завезти в чащу и убить хочешь, чтобы никто не нашёл, – юморит по пути Андрей.
Вдруг что-то словно шевелится в памяти – едва мы минуем один проезд. Я сдаю немного назад и смотрю на длинную дугу заросшей дороги. В сознании поднимается рябь, как по воде. Раньше здесь всё было по-другому, но… я знаю это место. Сворачиваю туда. Автомобиль трясётся на кочках, приминая под колёсами сорняки. И вот – показываются распахнутые ворота, рыжие и рыхлые от ржавчины. Знакомый узор кованого железа, по верху рояльными клавишами топорщится диадема пик. Андрей растерянно глядит на меня. А у меня лицо маской застыло, глаза остекленели. Я глушу двигатель и выхожу из машины.
– Ну и где мы? – выходя следом, спрашивает брат.
Я провожу рукой по чешуйчатой окисленной поверхности металла. Мелькают образы той выдуманной жизни. Разве могло всё это быть настоящим? Больница в глуши, исследования бессмертия, кукла с человеческим мозгом и фарфоровым лицом, старик-сын, чей отец выглядит в два раза моложе, – какая глупость. И тут мой взгляд поднимается выше, и я вижу… не дом, нет. Чёрный обугленный остов крыши, провалившуюся стену, выбитые окна, три этажа, вписывающиеся в силуэт из памяти, но будто его обкромсали. Как части лица, которые не складываются в общий образ при инсульте. Как сгоревшая бумажная фигурка, от которой остался лишь пепельный след. Брови болезненно искривляются, я невольно закрываю рот рукой и зачарованно, медленно иду навстречу особняку. Вот та тропинка, вот и гранитная скамейка, на которой, нахохлившись, сидел Николай, вот те два фонаря. Лампочки в них перегорели, и вряд ли когда-нибудь зажгутся. И… Молодой дуб. Не совсем дуб – надгробие. Слёзы вдруг ручьями текут по щекам. Ну разве можно это отпустить? Воздух пахнет отсыревшим углём, землёй и трухой. Доносится стрекот из травы, прохладно щебечет птица над головой. Ближайшие к дому деревья тоже сгорели и торчат вонзёнными в небо чёрными копьями. Воображение дорисовывает поверх картины той жуткой катастрофы, как раскалённое пламя сжирало всё, что было мне так дорого.
– Это был твой дом? – Андрей удивлённо озирается.
– Не просто дом. Меня здесь создали. – Я медленно ступаю на входную лесенку, касаюсь перил террасы; крошится и прилипает к коже краска и угольная пыль, которую я растираю между пальцами.
– Создали? – недоверчиво бросает брат.
– Ну ты же не думал, что прямо вот так… – обвожу я себя рукой, – можно родиться?
– А-а, так это была клиника! – облегчённо предполагает он. – Нормально так её в лес задвинули. Здесь тебя и спасли?
Я заставляю себя снисходительно улыбнуться:
– Да. Но это и неважно. Куда важнее, кто меня спас. В каком-то роде ты с ним знаком. Это он оставил на твоей голове эти шрамы. И это его мозг находится в той банке. В моей комнате.
Секунду-другую брат молчит, а затем с его губ слетает нервный смешок.
– Тот доктор, да?.. – Андрей опускает взгляд в землю. – Так, выходит, он не вернётся?
Я качаю головой.
– А ты не хочешь рассказать маме?
– Мне кажется, она давно знает, что он мёртв. Быть может, даже думает, что это… моих рук дело. А этот дом, – я оглядываюсь на чёрный страшный провал входа, – он принадлежал ему. И здесь он меня растил и обучал. Ты, скорее всего, не поверишь ни единому слову о том, что здесь было.
Я шагаю в угольную черноту. Разбитые плафоны, расплавленное стекло, обугленная лестница с вензелями на перилах, развороченные шкафы и рамы с пеплом внутри вместо холстов, в распластанных мебельных фигурах ещё узнаётся тень былой красоты. И – ну надо же – искорёженный аппарат МРТ провалился сквозь потолок и теперь лежит здесь, будто в центре взрыва, раскидав провода. Но сохранилось так мало. Я осторожно ступаю по балкам, стараясь не провалиться в дыры, ведущие прямо в подвал. В детстве этот дом мне казался большим, но теперь я вижу, что это целый замок. Сквозь пробитую крышу падают белые косые лучи. И впервые за столько лет я понимаю, насколько великолепным было это место.