Я собираю в старый саквояж все свои записи, расчёты, формулы – всё, над чем работаю последние семнадцать лет. Я почти наверняка знаю, что тогда пошло не так, и этого можно было бы избежать, работай мы в четыре руки: у доктора был Николай, когда он это проворачивал с Андреем. А у меня – никого. Конечно, доктор не мог заметить этого и предупредить меня о том, что время очень важно для консервирования мозгового препарата перед пересадкой: что если его передержать, то вряд ли получится восстановить электрическую активность. Он-то через это не проходил! Зато теперь со мной будет Андрей. Но тогда – в сущности, ведь такая мелочь – и так глупо кажется, что из-за неё вся моя жизнь перевернулась. А что было бы, если бы всего этого не произошло?
Добираемся мы на самом закате второго дня. Я уже издалека узнаю силуэт этого косого, грубоватого конька на крыше. Всё такой же нелепый. Сразу пробегаюсь взглядом по окнам – к счастью, не тронуты. И двери целы. Не зря тогда доктор с Катериной Павловной подсуетились.
За годы двор страшно зарос, да и соседские выглядят не лучше. Даже машину не поставить, везде кусты и сорная трава. Мы выходим из автомобиля, и я продираюсь через заросли к крыльцу. И откуда тут столько крапивы? Ох. Катафалк. Весь изрытый ржавчиной, как плесенью, колёса спущены, диски жёлтые. А был таким красивым, нарядным. С зеркальными чёрными боками.
По взгляду Андрея я вижу, как ему здесь не по себе, как его нервирует это покинутое здание и как он борется с собой, с недоверием и даже опаской следуя за мной, словно я его вот-вот ударю ножом.
– И сколько у этого Виктора Николаича недвижимости? Богатый, видно, мужик был, – присвистывает Андрей, потому что в молчании ему неуютно.
Я протискиваюсь к входной двери, гремлю ключами. Замок не поддаётся, и я прошу Андрея принести бензина. Прохожу внутрь, включаю электричество в щитке. В доме почти ничем не пахнет, кроме нагретого пластика подоконников и какой-то бетонной влажности. Кружу по гостиной, натыкаясь на воспоминания. А вот и наша операционная. Тихонько толкаю дверь, меня ослепляет белизна кафеля и… Ну да, тут всё ещё бардак после моей истерики.
– Да у вас тут целая больница! – Брат ошарашенно заглядывает за мной, протискивается внутрь, хрустят осколки под его ботинками. – Да это!.. Нет, серьёзно, да это ж хватило бы на целый госпиталь! – восторгается он, будто первоклашка, которого запустили в магазин игрушек.
Перебегает от одного аппарата к другому, разглядывает шкаф с инструментами, вертит в руках чудом уцелевшую лабораторную посуду, сдувает пыль с оборудования, трогает его, как восьмое чудо света, а я невольно чувствую гордость. Понятно, что многое устарело, но всё-таки – будто показываю какую-то редкую коллекцию.
– И что, вы прямо здесь, ну… А с виду не скажешь, что у вас тут подпольная операционная. И сколько тебе тогда было? – Он поправляет очки.
Я усмехаюсь. Честно говоря, тяжело сказать, сколько мне было. А сколько частям моего тела, мозга? Сколько я помню сознательно или нет?
– Не знаю, лет тринадцать?
– В тринадцать лет оперировать! Ха, – поражается он. – Да твой этот наставник или гений, или психопат – заставить ребёнка, – бурчит он.
– Мне нравилось, – неопределённо повожу я плечом. Плохое, конечно, слово – «нравилось», не передаёт всего смысла.
– Ну ладно, начало уже хорошее, – удовлетворённо говорит Андрей, ставит на место штатив. – Показывай давай своего героя вечера.
Будто змейка пробегает по спине. Я машинально, выученным путём, словно в приступе лунатизма, иду к кладовой. На секунду меня будто погружает под воду: время замедлилось, звуки пропали. Щёлкаю включателем, ладонь зависает над ручкой. Я… я не могу заставить себя её повернуть. Почему так сложно? Казалось, это перевёрнутая страница, пройденный этап. Я боюсь. Это всё плохие вещи. Неправильные. Тяжесть вины давит на плечи. Худшая ошибка. Ну же! Одним толчком я открываю дверь.
В узком длинном помещении, похожем на обрубок коридора, стоит контейнер. Стеклянный гроб. В нос ударяет запах горя, от которого тошнота поднимается к горлу, и от него одного накрывает волной чувства, которое казалось уже забытым: будто лежишь на дне мутного озера с камнем на груди и ни лучика света не проникает сюда. Вонь глицеринового консерванта, метилового спирта, фенола. В глазах темнеет, и я бессильно опираюсь на откос. В бледном жёлтом свете единственной моргающей лампочки тело в прозрачном аквариуме кажется бледной восковой фигурой. Чувствую, как слабеют ноги.