– Сколько, говоришь, он здесь пролежал? – медленно и сипло, словно через ком в горле, произносит Андрей. – Семнадцать лет?
Я делаю рваный шаг вперёд, провожу рукой по стеклу, снимая тонкую паутинку пыли, смотрю в ненавистное лицо, которое должно было принадлежать ему. Ноги подкашиваются, я оседаю на пол, меня захлёстывает пустотой. Да и как себя можно чувствовать, когда сталкиваешься с доказательством своей вины. Брат подходит ближе, всё ещё с недоверием смотрит на человеческую фигуру в толще мутного белёсого раствора. Я вижу, что ему страшно.
– Да как же… – Андрей касается стекла так опасливо, словно оно может его укусить. – Даже не размяк?
– Конечно нет, – усмехаюсь я, смотрю на плавающую у моего лица руку – гладкая, словно лаком покрытая. Тихонечко провожу костяшкой вдоль поверхности. Будто всё это вчера было.
– Я ничего не понимаю. – Андрей массирует висок. – И мозг, говоришь, живой? Всё это время был?
– Без электрической активности, – качаю я головой.
– Мёртвый? – ещё больше путается он.
– Не мёртвый и не живой. – Я прячу лицо в руках. Даже не знаю, как ему это объяснить, как объяснить парой слов всю ту огромную процедуру, все химические реакции, способ переписать самую суть человеческого организма. – На самой грани.
Андрей садится на пол рядом со мной, но неотрывно и суеверно смотрит на тело. Как на спящее чудовище.
– И что, это никакое не бальзамирование? И белки не свернулись?
– Нет-нет, что ты! Иначе бы не было никакого смысла.
– Если это правда… Да вы хоть понимаете, что вы изобрели?! – ввинчивается его голос штопором.
Я морщусь:
– Разве это важно? Да и я здесь ни при чём. Это всё он.
– Если реально так надолго сохранять органы, то скольких людей было возможно спасти! – с трепетом шепчет он. – Это бы всё поменяло! И вы с этим ничего не сделали?!
Вижу ужас в его глазах. Вижу, что он хочет что-то сказать, но в итоге мы оба молчим, и каждый думает о своём.
Первая ночь проходит как-то беспокойно. Я долго ворочаюсь, часто поднимаюсь, брожу по комнате, оглядываюсь на мозг доктора у меня на столе. Как он будет себя чувствовать, когда очнётся? Узнает ли меня? Где он сейчас? Все эти годы он видит пустоту. Ничто. Не существует. А этого он больше всего боялся.
Слышу через стенку, как Андрей тоже шатается из угла в угол, словно запертый в клетке пёс. Я несколько раз спускаюсь в операционную – мы там прибрались и перевезли туда контейнер. Сажусь на пол и долго, часами, наверное, смотрю на тело, уткнув нос в колени. Я его ненавижу, и всё же какая это хорошая работа. Накрывает страхом: а вдруг опять не получится? Вдруг я… проиграю? Вдруг в этот раз совершу по-настоящему непоправимую ошибку и убью его навсегда?
Утром я застаю сонного и какого-то потерянного Андрея на кухне, он пьёт крепкий кофе с сахаром и курит, хмуро глядя в столешницу.
– А тут, я смотрю, никто не живёт? – мотает он головой на домики посёлка за стеклом. – Ни одного окна не горело.
– Тоже не выспался, на домики смотрел? – улыбаюсь я, тру глаза, мерцают мушки под веками.
– Попробуй усни! – Он хмурится, цыкает. – Слушай… Ты умнейший человек из всех, кого я знаю, и я тебя очень уважаю, но… Я всё в толк не возьму, почему вы никому не рассказали об этом? Не запатентовали? Не помогли никому? – цедит он. – Да, в конце концов, это можно было дорого продать, уйму бабок сделать на этом!
– Я не думаю, что доктору нужны были деньги…
– У него-то, судя по всему, их было в достатке! – издевательски машет он рукой в сторону операционной. – Ну и какой в этом смысл? Не для себя же он это всё берёг? Ему что, совсем никому не хотелось помочь? Денег не хотелось? Ну не поверю я, что он не понимал, какое открытие совершил! Да и ты туда же – столько лет молчать. – Его губы презрительно искривляются.
Я тяжело вздыхаю и прибиваюсь к дверному косяку. Это он ещё и половины не знает.
– Он мог бы спасти миллионы людей! А в перспективе и того больше, – распаляется брат.