– Он был учёный, не просто медик, – пожимаю я плечами. – Он лучше нас с тобой понимал, что значат эти открытия. И именно потому он понимал, что разом всё это публиковать опасно, мы даже не успели собрать базу. А уж то, как это повлияло бы на мир! Думаешь, исследования только в те руки попадут? Риски слишком высок…
– Да пока вы с ним думали, поумирали десятки или – не знаю – сотни! – перебивает Андрей. – Они-то в чём виноваты?
Мне не нравится, как он ставит этот вопрос, упуская главное. Я морщусь.
– Знание – это власть. И то, как ты с ним поступаешь, – это всегда сделка с совестью. И если он решил, что сейчас не время, значит, действительно не время: иногда от вмешательства больше вреда, чем пользы. А люди… Отдельные люди, пожалуй, волновали его меньше науки в целом. – Я не могу сказать этого наверняка, но могу представить; наверное, когда долго живёшь и рассчитываешь на бессмертие, все люди вокруг сливаются в бесконечный поток цветного конфетти: у них своя жизнь, у тебя своя. – И в своей жизни он научился преследовать только свою цель.
– Ага, а череп ему не жал? – ядовито вздыхает брат. – Ладно, чёрт с тобой. Что дальше?
Я тут же оживляюсь:
– Для начала биопсию сделать. Гистологию, цитологию, проверить состояние тканей…
– Ой нет, с этим ты как-то без меня давай! – Его передёргивает, как от холода. – У меня от этого тела мурашки. Вы его – да вы его из кого собирали-то! Даже касаться не хочу.
Я жалостливо смотрю на Андрея. В реанимацию ему путь заказан.
– Ладно, пробы тогда сделаю я, а ты проверишь аппаратуру.
– А инструкции хоть остались? – растерянно уточняет брат.
С грехом пополам я объясняю Андрею, как всем этим пользоваться. Он, конечно, имеет какое-то представление, но со многим ему ещё не приходилось работать на практике. Подготовка к операции у нас идёт медленно и тяжело, большей частью это ложится на мои плечи, но я и не против. Мне кажется, только тяжёлой работой я и смогу искупить вину. Приятное волнение пробегает по коже, когда я представляю, как всё снова станет хорошо, какую лёгкость я почувствую. Я стараюсь не думать об ином исходе. Его не будет! Только не опять!
Андрей больше наблюдает, где-то бродит за спиной, опасливо глядя на мою работу и всеми силами избегая смотреть на тело.
Подготовка занимает примерно неделю: никаких осложнений, все органы в порядке, аппаратура рабочая. Пожалуй, завтра тогда съезжу за химикатами, а на послезавтра можно планировать операцию.
– Андрей! – зову я, но он не откликается. – Андрей!
Да куда же он подевался? Я выхожу из операционной. На первом этаже его нет. Наверное, в комнате. Он занимает теперь мою прежнюю спальню, а я живу во флигеле. Поднимаюсь на второй этаж, иду по коридору, заглядывая в комнаты. Дверь моего кабинета приоткрыта.
– Андрей? – Я толкаю створку.
Он стоит, склонившись над столом, в его руках пожелтевшая от времени бумага, на полу лежит мой саквояж, всюду разбросаны тетради, записи. Брат оборачивается, его лицо искривляется:
– Вы можете лечить аксональные повреждения?! – дрожит его голос. – Саногенез разгонять?!
– Ну, да, – хмурюсь я. – Это то, что спасло тебя…
– Да ты издеваешься! – звенят истерические нотки в его голосе. – Меня одного?! А скольких людей это могло бы спасти! Младенцев! Ты хоть знаешь, что каждый пятый погибает, а половина остаётся инвалидами! И за все, за все эти семнадцать лет тебе ни разу не захотелось это опубликовать? Кому-то помочь?!
– Дело не в этом, – морщусь я.
– А в чём тогда?! Объясни! – злобно швыряет он тетрадь. – Объясни мне!
– Это не мои открытия, я не имею права этим распоряжаться…
– Да какая разница! Он-то давно мёртв! – клокочет Андрей.
– Не говори так, – чувствую, как злая и отчаянная дрожь поднимается по позвоночнику.
– А он ещё дольше тебя молчал! И это он-то, кого ты хочешь вернуть к жизни? Это была его обязанность как человека – как медика – рассказать об этом! – Андрей берёт тёмную папку со стола. – И что ещё ты скрываешь?! Что ещё я не знаю? Боже! – Он поднимает очки на лоб и трёт переносицу. – Я тебя, оказывается, совсем не знал! Я не понимаю!
– Я тебя и не прошу понимать, я прошу мне помочь, – твёрдо говорю я.
– Эти открытия… – Он трясёт тетрадью, снегом выпадают из неё линованные страницы. – Они способны просто перевернуть всю историю медицины! Да ведь это же… да это же, понимаешь, это не просто чьё-то спасение – это твоя нобелевка, это запечатление в вечности!
Смешок вдруг вылетает сам собой.
– Тебе смешно? – шепчет Андрей. – Что тут смешного?!