Я снова опускаюсь на стул, кладу голову на руки. Невольная дремота слепляет веки, я то проваливаюсь, то опять прихожу в себя. Сквозь сон мне всё чудится, что доктор очнулся, и меня дёргает – смотрю, нет, пока ещё нет. Я утыкаюсь лбом в его кушетку и засыпаю.
Мне видится какой-то сон. Глупый и длинный. Та же самая операция, но будто в кривом зеркале. И я зачем-то делаю её снова и снова, хотя вот же – доктор стоит в углу и наблюдает, чтобы всё было правильно. Впервые я вижу его так чётко, во всех деталях, с каждой мелкой морщинкой, с сединой, с каждой складочкой на коже кистей рук, хотя моя активная память уже не помнит этого образа.
– Ну что, не очнулся ещё? – приводит меня в себя нервный голос Андрея.
Я вздрагиваю, поднимаю к нему заспанное лицо.
– Вижу, не отвечай, – мрачно отвечает брат, заходит в операционную и садится на кушетку.
– Почему ты ещё не уехал? Ты же хотел.
Он молчит, кусает губы и не смотрит мне в глаза. Теребит сложенные замком руки. Я бросаю взгляд в окно – за матовым стеклом не видно, но по свету, похоже, уже день. А закончили мы почти перед самым рассветом. Выходит, сплю я не менее десяти часов, спина и руки страшно затекли. Я разминаю лопатки и опять бросаю взгляд на монитор ЭЭГ: средняя тета– и дельта-активность. Как при второй стадии. Ну почему же опять?!
Я опускаю голову на руки. Имеет ли вообще хоть какой-то смысл мне здесь сидеть и ждать? Я чувствую, как бронхи выжигает злоба на собственную беспомощность. Да отчего же я ничего не могу?! Уж не бессилие ли моё проклятье? Николай, Ева, доктор. Видимо, миллиарды лет назад в самих субатомных частицах были заложены мои неудачи.
Мы с Андреем принимаемся за уборку после операции. Механически я складываю инструменты, механически перемываю их в спиртовом растворе, механически загружаю в автоклав. Сонно и долго смотрю на индикатор прогресса, барабаня пальцами по локтю. Пластик аппаратов пожелтел от времени, матрица поблёкла. Собираю расходники и складываю в мусорную корзину. Каждые двадцать минут обрабатываю руки и каждую поверхность, помня, что нельзя допустить ни малейшего нарушения асептики после пересадки. Так и подходит вечер. Я боюсь куда-то отлучаться из операционной, поэтому почти не выхожу, всё кружу по ней, обходя стол раз за разом, как торсионный маятник. Мне всё кажется, что я могу упустить момент. И так проходит этот день. И следующий. И ещё один…
Ну почему мне нужно столько страдать?
– Этерно, – Андрей показывается в дверях, тихонько стучит по косяку. – Можно тебя на минуту?
Я вяло перевожу взгляд с монитора на его нервную фигуру, он вертит в пальцах незажжённую сигарету. Набрав воздуха в лёгкие, он начинает:
– Мой долг как человека тебя уговорить…
– Ой, только не надо опять! – раздражённо отмахиваюсь я.
– Нет, пожалуйста, дай мне одну последнюю попытку.
Я секунду думаю, оценивающе прохожусь взглядом по его наполненному тревожной надеждой лицу.
– Я верю в медицину, я верю в будущее, – тихо начинает он. – Я верю в то, что однажды мы перестанем болеть, мучиться и, быть может, перестанем умирать. Я верю, что медицина – высшее благо, что мы не зря трудимся! И то, что есть у тебя, – это шаг, ещё одна ступенька на пути к этому будущему.
– Хорошо мыслишь, – усмехаюсь я. – Мне нравится. И если бы все думали как мы, это не было бы проблемой. – Я делаю паузу. – Но ты не понимаешь одного: эти знания – это большая сила, которая не должна попасть не в те руки. И не нам решать, как её употребить. Решать её судьбу должен тот, кто её создал.
– А если он сам не знает? Или… Если он так и не очнётся? – холодом проходятся слова по моей спине. – На секунду только представь: если было бы известно наверняка, что ждать нечего? Если бы решение зависело только от тебя?..
Не знаю, откуда во мне взялась эта жестокость – быть может, от усталости, – но меня начинает утомлять этот разговор, и я чувствую, как раздражаюсь.
– Ничего бы не поменялось. Исходим из того, что имеем. И пока я знаю, что он очнётся, я ничего менять не буду! Это его документы – ему и решать, – отрезаю я. – Так что поговори с ним лично сам, когда он проснётся.
Андрей бессильно облизывает губы, ещё пару секунд мнётся, порываясь что-то сказать. Я отворачиваюсь, всем видом показывая, что разговор окончен. Слышу, как закрылась с тихим скрипом дверь. Я укутываюсь в халат и ложусь на кушетку, не сводя взгляда с чужого и знакомого гладкого белого лица. Вот опять. Только я, его тело, моя слабость и кафельная тишина. Внутри будто волны вибраций проходятся, как от болезни. Я закрываю глаза, вслушиваясь в замедленное коматозное дыхание и тихий треск лампочек над головой. Поздно уже. Быть может, завтра будет лучше.