* * *
Распорядок в Бауслер-институте был построен на послушании и дисциплине. И Фредерика неизменно служила нам примером. Бывает, задумаешься о чем-то и не заметишь в коридоре начальницу, не поздороваешься с ней. Это простительно — за рассеянность не наказывают даже в тоталитарных государствах. Казалось, Фредерика постоянно пребывает в рассеянности, тем не менее она никогда не забывала поздороваться с представителями дирекции, приветствовать их легким поклоном. Она кланялась и господину Хофштеттеру, мужу начальницы, который держался в тени и занимался бухгалтерией.
Быть может, Фредерика вела двойную жизнь? Ее беседы со мной были настолько серьезными и глубокими, что, можно сказать, выматывали меня, но это еще не все: некоторые ее идеи, быть может из-за того, что она излагала их с необычайной свободой, не укладывались в тесные рамки привычных, умиротворяющих представлений. Как уже было сказано, я в то время была абсолютно невежественна. Знаю, это слово может вызвать улыбку, но Фредерика производила на меня впечатление нигилистки. Что делало ее в моих глазах еще более притягательной. Хладнокровная нигилистка, с беспричинным смешком: вздернутые уголки рта, чем-то напоминающие вилы. Мне уже приходилось слышать слово «нигилистка» дома, во время каникул: там его произносили с презрением. Когда Фредерика заводила подобные беседы, у меня — при том что я их обожала — возникало ощущение какой-то мрачной суровости, тяжеловесной серьезности. Лицо Фредерики становилось необычайно гладким, плоть, покрывавшая кости, казалась ранящей, как лезвие. Глядя на это лицо, я представляла себе лунный серп в небе Востока, который срезает головы спящих. Фредерика блистала красноречием. Она не говорила о справедливости. Не говорила также о добре и зле — хотя рассуждения на эти темы я постоянно слышала от наставниц и от подруг с тех самых пор, как восьми лет от роду впервые переступила порог монастырского пансиона.
Она говорила будто бы ни о чем. Слова летели, как на крыльях. Но то, что оставалось после этих слов, было бескрылым. Ни разу не произнесла она слово «Бог», и сейчас я с трудом заставила себя написать это слово — так неукоснительно обходила его молчанием Фредерика. А в других пансионах, где мне довелось жить начиная с восьми лет, оно произносилось ежедневно по многу раз. Быть может, это даже не слово. В чем разница между словом и именем? Фредерика утомляла меня. Даже во время отдыха на лужайках и в рощицах, даже когда я делала вид, будто разглядываю прожилки на листьях, которые мяла в руках (если листья еще не были сухими), или проверяю, не сидим ли мы возле муравейника. Фредерика свертывала себе ароматические сигареты. Раздумья о серьезных вещах я откладывала на потом, до того момента, когда попаду в большой мир. Фредерика считала, что мне недостает собранности. Я находилась в интернате уже седьмой год. Она — только первый, это совсем другое дело. Для нее все было внове. Возможно, она уже пережила любовное приключение или привязанность, ведь раньше она не жила в пансионе, а там, за стенами, выбор огромный, как на рынке.
Характер у Фредерики был необузданный. У меня необузданность выражалась только физически — не могу подобрать другого слова. Мне, уже большой девочке, иногда хотелось побороться, подраться. Я могла бы схватить за шею мою соседку-немку. Эта шея томно изгибалась передо мной, но я не поддавалась искушению, вела себя как воспитанный человек. Я могла бы наброситься на нее, просто чтобы поиграть, помериться силами. «Tu es un enfant»[8]. Мне хотелось совершить убийство, просто чтобы поиграть — и поэтому я была «un enfant»? Вся сила — в идеях, говорила она. Я отвечала, что сама это знаю, что в этом никто и не сомневается, но физические упражнения тоже важны. Они нас развивают, говорила я.