С некоторых пор у негритянки начался кашель. Она изучала немецкий язык. Начальница фрау Хофштеттер читала ей «Макса и Морица» — так развлекают детей в кантоне Аппенцелль. Фрау Хофштеттер заботится о девочке, чтобы защитить горло от простуды, застегивает ей верхнюю пуговицу голубого пальтишка с воротником и манжетами из темного бархата. Девочка загрустила. Фрау Хофштеттер ломает голову, как ее развеселить. Быть может, следует написать об этом президенту. «Глубокоуважаемый президент, ваша дочка все время скучает». Скука у детей — не что иное, как выражение отчаяния. Обычно, говорят, их может развлечь любой пустяк, однако не совсем ясно, что подразумевается под «пустяком». В общем, они делают себе развлечение из ничего. В чем же состояло то «ничего», которым до сих пор развлекалась маленькая негритянка? «Дин-дон, звенят повешенные», гласит припев старой американской песенки. Но эта девочка не пела, не разговаривала сама с собой. Иногда она прыгала во дворе, задирая худенькие коленки, или бегала по кругу. Всем нам приходится играть в чужие игры и страдать от этого. Мысли этой маленькой мечтательницы блуждали где-то далеко. Незадолго до Рождества, когда кругом горели свечи, ее попросили спеть «Stille Nacht»[16]. Фрау Хофштеттер заставила ее выйти на середину гостиной. Учительница французского сидела за роялем, положив на клавиатуру свои грубые мужские руки. Малышка обвела своим старушечьим взглядом наши столы, казалось, перед нами последний отпрыск древнего рода, огоньки свечей отражались в ее глазах. И вот она запела — тоненьким голосом, который исходил словно бы не из ее тела, голосом существа, выкопанного из могилы. Фрау Хофштеттер шумно зааплодировала, поцеловала ее в лоб, шептала ей «Mein Kind, mein Kind», гладила ее по голове, по волосам, заплетенным в тоненькие косички, по спине, гладила узкий лиф ее платья и широкую юбку, перебирала пальцы ее руки, точно у куклы. Девочка принимала эти ласки безропотно, как мертвая.
«Какой талант у нашей негритяночки, — говорила мне моя соседка, — как она чувствует музыку». У себя в Германии она ни разу не слышала такого пения. Соседка была щедра на похвалы. В том числе незаслуженные: в ее устах они звучали очень естественно. Не думала же она в самом деле, что негритянка так чудесно поет? Нам показалось, что она фальшивила. «Фальшивила?» — задумчиво переспросила немка. А потом упрямо тряхнула головой: нет, она не фальшивила. Правда… Правда, во время припева она разок кашлянула. «Тебе так не показалось? — спросила она. — А вдруг малышка заболела?» — «Возможно, у нее туберкулез». — «Что? Ты думаешь, у нее больные легкие?» Ее восторг по поводу музыкальных способностей негритянки сразу улетучился.
Теперь вид у нее был озабоченный. Болезни легких — это заразные болезни. В Германии туберкулез побежден. Так она слышала. Я спросила, не было ли случаев туберкулеза и в ее семье, не умер ли кто-нибудь из предков от этой болезни? Нет-нет, в ее семье умирали только от старости. Niemand war krank. Никто не болел. Ах да, она забыла про конверт в траурной рамке, но это можно считать исключением из правила. Правила, согласно которому в ее семье уходят из этого мира, достигнув естественных пределов человеческой жизни. Ее отец и мать тоже состарятся, станут совсем-совсем старые, а затем случится неизбежное. Моя соседка не могла пожаловаться на здоровье, она без конца ела сладости, за столом уплетала все подряд, ни разу не подхватила простуду. Она удобно устраивалась под одеялом, и после «Gute Nacht»[17] наступал «Guten Tag»[18], они чередовались, как частицы единого целого. Но теперь ей в голову запала мысль о болезни негритянки, и для мысли о музыкальности места уже не осталось.