Велико же было мое изумление, когда я увидел, что кровать не застелена, простыни сбиты, на подушках вмятины от чьих-то голов. Очень интересно!
Пока я стоял замерев в немом удивлении, послышался тихий голос:
— Джо!
— Да, — машинально отозвался я и, не раздумывая, двинулся на голос и вошел через обитую войлоком дверь на половину слуг. Из открытой комнаты лил яркий свет.
Когда я встал в дверях, вероятно, комнаты Хокена, то услышал неясный вскрик и увидел прелестную нежную белую ножку и прелестные женские ягодицы, едва прикрытые короткой ночной рубашкой. Видимо, их обладательница забиралась на узкую кровать, но, застигнутая врасплох, зарылась головой в подушки, словно страус, прячущий голову в песок.
Я тотчас развернулся, сошел вниз и налил себе вина. Вскоре возвратился Родон, выглядевший, как Гамлет в последнем акте.
Он ничего не сказал, я тоже. Мы посидели — покурили. Лишь провожая меня до приведенной в идеальный порядок спальни, он с трогательной грустью произнес:
— Почему женщины не хотят быть такими, какими они нужны мужчинам?
— Действительно, почему? — устало отозвался я.
— Мне казалось, я все ясно объяснил.
— Вы не с того начали.
Когда я говорил это, в моей памяти возникли прелестные женские ягодицы в спальне Хокена. Что ж, у Хокена начало более удачное, чем бы это ни завершилось.
Когда он принес мне утром чай, то был по-кошачьи ласков. Я спросил, какая погода, а он спросил, как мне спалось и было ли удобно на новом месте?
— Очень удобно! Правда, боюсь, я помешал вам.
— Мне, сэр?
И он повернул ко мне лицо, на котором было написано крайнее изумление.
Но я не отвел взгляд.
— Вас зовут Джо? — спросил я.
— Да, сэр.
— И меня тоже. Я не видел ее лица, так что не беспокойтесь. Полагаю, вам было тесновато на вашем узком ложе!
— Да, сэр! — Его лицо озарилось поразительно бесстыдной улыбкой, и он понизил голос. — Это лучшая кровать в доме, — сказал он и с нежностью прикоснулся к моей кровати.
— Неужели вы перепробовали все?
С выражением возмущения и ужаса он ответил:
— Нет, сэр, конечно же, нет!
В тот же день Родон уехал в Лондон, а оттуда в Тунис, и Хокену пришлось его сопровождать. Крыша дома Родона выглядит такой же, как всегда.
Драммонды тоже уехали — неведомо куда, оставив множество неоплаченных счетов у недовольных торговцев.
Мать и дочь
У Вирджинии Бодуин была хорошая работа: она заведовала департаментом в государственном учреждении, занимала важный пост и зарабатывала, если быть по-бальзаковски точным, семьсот пятьдесят фунтов стерлингов в год. Это не так-то мало. У Рейчел Бодуин, ее матери, имелось примерно шестьсот фунтов в год, на которые она жила в европейских столицах — с тех пор как вычеркнула из своей жизни мужа, которым никогда особенно не дорожила.
И вот, после нескольких лет разлуки и «свободы» мать и дочь надумали поселиться вместе. Со временем у них установились отношения, более похожие на отношения супружеской пары, чем матери и дочери. Однако отличное знание друг друга не исключало некоторую «нервозность» в общении. То они жили вместе, то разъезжались. Вирджинии уже исполнилось тридцать лет, и было непохоже, что она когда-нибудь выйдет замуж. Четыре года она прожила под одной крышей с Генри Лаббоком, довольно испорченным молодым человеком, но тонко чувствовавшим музыку. Потом Генри бросил ее, по двум причинам. Он терпеть не мог ее мать. И ее мать не выносила его. Ну, а если миссис Бодуин кого-то не выносила, она начинала ужасно давить на этого человека. Генри очень переживал, чувствуя, как теща упорно выживает его, и беспомощная Вирджиния, якобы блюдя преданность семье, поддерживает мать. На самом деле Вирджинии совсем не хотелось избавляться от Генри. Но когда мать принималась за нее, она не могла сопротивляться. В общем, миссис Бодуин имела власть над дочерью, странную женскую власть, у которой нет ничего общего с отцовской властью. У матери был особый утонченный женский способ давления, так что когда Рейчел сказала: «Уничтожим его!» — Вирджиния с веселым азартом бросилась в атаку. Генри быстро понял, что его выживают. Вирджинию он называл Винни, к большому неудовольствию миссис Бодуин, которая всегда поправляла его: «Моя дочь Вирджиния…»
Вторая причина заключалась в том, опять же по Бальзаку, что у Вирджинии не было ни одного су, если иметь в виду капиталы. Да и у Генри были какие-то жалкие двести пятьдесят фунтов. В свои двадцать четыре года Вирджиния зарабатывала четыреста пятьдесят фунтов. Она зарабатывала их. А Генри своей драгоценной музыкой зарабатывал всего около двадцати фунтов per annum[71]. И понимал, что на большее ему рассчитывать не приходится. Поэтому даже речи не могло быть о женитьбе на женщине, которая не в состоянии его содержать. Винни, правда, предстояло унаследовать деньги своей матери. Однако у миссис Бодуин здоровье и мускулы Сфинкса. Впереди у нее вечность и вечный поиск жертвы, которую можно помучить. Два года Генри и Винни жили вместе, и Винни считала, что они женаты, хотя они обошлись без общепринятой церемонии. Но за спиной Винни постоянно маячила ее мать, даже когда находилась в Париже или Биаррице и общаться с ней можно было лишь при помощи писем. Винни, естественно, не замечала, как на ее проказливом лице появлялась легкая усмешка, когда ее мать, пусть даже в письме, расправляла юбки и преспокойно усаживалась на своего конька. Не замечала она и того, что в мыслях непременно присоединялась к ней; противостоять матери она могла так же, как прилив — луне. Вирджинии в голову не приходило, что Генри что-то замечает, и его мужская гордость может быть смертельно уязвлена. Женщины частенько гипнотизируют друг друга, и, в состоянии транса, нежно сворачивают шею мужчине, которого как будто любят всей душой. Да еще его же называют строптивцем, если ему это не нравится. Говорят, будто он отрекается от истинной любви. Но ведь они под гипнозом. Женщины гипнотизируют друг друга, даже не подозревая об этом.