Поразмышляв над его словами, Мюриэл со смешком, в котором были и мольба и тоска, повернулась к нему.
— Ну вот, — проговорил он, ласково улыбаясь. — Разве не так? Разве ты не рада?
— Да, — кивнула Мюриэл. — Я очень — рада.
У него лукаво заблестели глаза, и он тихо спросил:
— Тогда чего же ты хочешь?
— Ты прав, — отозвалась она, почти не дыша. — Чего мне хотеть? — Она с вызовом посмотрела на него, и ему стало не по себе.
— Ну уж ладно, нет, — ответил он, стараясь не встретиться с ней глазами, — с чего это ты меня спрашиваешь?
Она прикрыла веки и произнесла кротко, словно прося прощения:
— Уже давно я тебя ни о чем не спрашивала, да?
— Да! Я как-то об этом не подумал. А кого ты спрашивала в мое отсутствие?
— Кого я спрашивала?
Она подняла брови, и у нее вырвался короткий презрительный смешок.
— Естественно, никого! — улыбнулся он. — Мир задает вопросы тебе, ты задаешь вопросы мне, а я иду к некоему оракулу, который сидит где-то в темноте, так?
Мюриэл тоже засмеялась.
— Да! — воскликнул он, неожиданно посерьезнев. — Представь, ты должна ответить мне на один важный вопрос, на который мне самому ни за что не ответить.
Лениво развалившись в кресле, он опять заулыбался. И она порывисто повернулась, чтобы вновь внимательно на него поглядеть. Прекрасные пышные волосы свободно падали ей на плечи, обрамляя лицо; в темных глазах появилось недоуменное выражение, она опять поднесла палец к губам. Неожиданное замешательство промелькнуло в его взгляде.
— Как бы там ни было, ты можешь кое-что мне дать.
Она не сводила с него темных вопрошающих глаз. А он своими намеками прощупывал почву. Потом, вдруг будто бы забыв о ней, глубоко задумался, у него даже расширились зрачки.
— Понимаешь, — произнес он, — в жизни нет ничего хорошего, кроме самой жизни, но ее нельзя прожить в одиночку. Обязательно надо иметь кремень и огниво, и то и то, чтобы выбивать искру. А что если представить, будто ты мой кремень, мой белый кремень, который высечет для меня красный огонь?
— Ты это о чем? — затаив дыхание, переспросила она.
— Понимаешь, — продолжал он, по обыкновению, размышлять вслух, — думать — не значит жить. Это все равно, что мыть, чесать, распределять по образцам и вязать из шерсти, настриженной за год. Вот что я хочу сказать… мы почти до конца использовали нашу шерсть. Надо начинать сначала — тебе и мне — жить вместе — ты понимаешь? Ничего не придумывая и не поэтизируя — понимаешь?
Мюриэл не удержалась и вновь испытующе поглядела на него.
— Ну? — прошептала она, побуждая его объяснить до конца то, что он имел в виду.
— Понимаешь — я вернулся к тебе… к тебе…
Он выжидающе помолчал.
— Но, — отозвалась она, запинаясь, — я не понимаю.
Мершам поглядел на нее с откровенной настойчивостью, не обращая внимания на ее смущение.
— Лгунья! — ласково произнес он.
— Ну… — Она отвернулась от него. — Не совсем понимаю.
Мершам нахмурился.
— Да нет, пора тебе понимать алгебру речи. Можно мне показать тебе на твоих пальчиках, что я имею в виду, пункт за пунктом, пользуясь простой арифметикой?
— Нет, нет! — воскликнула она. — Как мне понять перемену в тебе, — будто оправдываясь, спросила Мюриэл, — ведь ты всегда говорил, мол, ты не изменишься? Совсем другое говорил.
Он поднял голову, словно обдумывая ее слова.
— Ну да, я изменился. Забыл, наверно, что говорил. Полагаю, я не мог не измениться. Ведь я стал старше — мне двадцать шесть лет. Прежде мне было страшно даже подумать о том, чтобы поцеловать тебя, ты помнишь? Ладно — теперь все иначе, — сияя улыбкой, с нежностью произнес он.
Густо покраснев, она отвернулась.
— Нет, — продолжал он медленно, с грубоватой прямотой, — не то чтобы я знал больше, чем тогда — о любви — как ты понимаешь… но — я думаю, ты красивая… и мы отлично друг друга знаем — как никого другого, правильно? Поэтому нам…
Он умолк, и они некоторое время сидели в напряженном молчании, прислушиваясь к шуму снаружи, к громкому лаю собаки. Стало слышно, как кто-то заговорил с псом, успокаивая его. Сирил Мершам напряг слух. Щелкнула щеколда на двери сарая, потом негромко звякнул звонок на велосипеде, задевшем стену.
— Кто это? — спросил он, ничего не подозревая.
Она подняла глаза и ответила взглядом — виноватым, молящим. И он сразу все понял.
— О господи! Он?
Мершам посмотрел на фотографию на каминной полке. Она кивнула с обычным для себя отчаянием, вновь прикусив палец. Мершаму потребовалось несколько мгновений, чтобы приспособиться к новой ситуации.