А еще она была красавицей. Семья не владела большими богатствами, однако, когда Карлотте исполнилось восемнадцать лет, она стала получать собственные пятьсот фунтов в год, огромную сумму по нашим тогдашним представлениям. Потом в модных газетах начали появляться ее фотографии, на которых она производила впечатление томным видом, жемчугами и миндалевидным разрезом глаз. А потом Карлотта взяла и написала еще один мерзкий натюрморт, горшок с кактусом.
Тогда, в «Твейт», мы были снобами, но все же гордились ею. Она же немного красовалась, это правда, изображая райскую птичку среди голубей. К тому же, ей щекотало нервы то, что она была в нашем, а не в своем кругу. И ее мечты «о чем-то еще», кроме уготованного ей с младенчества положения в обществе, были совершенно искренними. Хотя запанибрата с нами она не была, во всяком случае, если и была, то не со всеми.
Нельзя сказать, чтобы ее совсем не мучило честолюбие. Блистать ей хотелось — не так, так иначе. Дома ее захваливали умные и «знатные» дядюшки. Но этого ей было мало.
Ее кактусы-в-горшках были по-своему хороши. Но даже она сама не ждала, что они совершат революцию в живописи. Возможно, она ярче засверкала бы в реальном мире с грязными небесами, чем в холодных и не дарящих удовлетворения эмпиреях Искусства.
Мы с ней «дружили» в неприкрашенном, суровом и единственно верном смысле этого слова. Я был нищ, но меня это не волновало. Ее тоже это не волновало. Зато меня волновал страстный образ, который, как мне казалось, был заключен в полумертвом теле жизни. Живая суть в мертвой оболочке. Я чувствовал ее. И хотел ее постичь, хотя бы только для себя.
Она об этом не знала. И все же чувствовала мою страсть к неодушевленным предметам. А так как сама была аристократкой в Королевстве Мертвой Натуры, равно как в кругу пэров Великобритании, то сохраняла мне преданность — сохраняла преданность из-за моей преданности Живой Сути, из-за живого тела, которое, как я воображал, находится в мертвом теле натюрморта.
Не то чтобы мы проводили много времени вместе. У меня не было денег. У нее не возникало желание познакомить меня с людьми из своего круга. Меня тоже не очень-то к ним тянуло. Иногда мы вместе обедали, иногда вместе ходили в театр, иногда вместе ездили за город в автомобиле, который не принадлежал ни ей, ни мне. Мы никогда не флиртовали и никогда не говорили о любви. Не думаю, чтобы ей этого хотелось, во всяком случае, не больше моего. Она рассчитывала выйти замуж за человека своего круга, да и слеплена Карлотта была не из того теста, как я понимал, чтобы выдержать уготованное мне будущее.
Теперь я вспоминаю, что когда мы были вместе, она обычно грустила. Наверное, думала о морях, по которым ей не суждено поплавать. Она, несомненно, была представительницей своего класса, и это было непреодолимо. Все же, по-моему, она ненавидела своих. Бывая с титулованными «остроумцами» из beau monde, она задирала носик, недовольно поджимала пухлые губки и сутулила широкие плечи под тяжестью скуки и раздражения. Под тяжестью скуки и раздражения, из-за отвращения к карьеристам, да и к самой карьерной лестнице тоже. Она ненавидела свой класс, и, тем не менее, в ее представлении он был священным и неприкосновенным. Даже разговаривая со мной, она не называла титулы своих друзей. Когда же я спрашивал: «Кто эти?…», и она отвечала: «Леди Нитсдейл. Лорд Стэйнз — старые друзья моей матери», то и вспыхивавшая в ней злость доказывала, что корона пэров впивалась ей в голову, как железное кольцо впивается в дерево.
Совсем по-другому, почтительно, она относилась к настоящим художникам; не знаю, насколько это было искренне, но уж точно никак не связано с условностями.
У нас с ней было общее и не совсем обычное понимание жизни: мы представляли, скажем так, нерожденное дитя жизни в полумертвом теле того, что мы называли жизнью, и из-за этого копили в себе безмолвную ненависть к обыкновенному миру с его косными законами. Мы были кем-то вроде двух солдат с секретной миссией во вражеской стране, тогда как вражеской страной для нас обоих были жизнь, народ. Но Карлотта ни за что не выдала бы себя.
Ей всегда хотелось знать, что я думаю, особенно о морали. Существующие нормы бесили ее, но своей позиции у нее не было. Поэтому она шла ко мне. Ей нужно было разобраться в своих чувствах. В этом проявлялась ее истинно британская натура. Я рассказывал ей о своих взглядах, но это были взгляды молодого парня, и, как правило, она злилась. Ей очень хотелось быть как все. Даже нарушала принятые нормы, лишь бы быть как все. Тем не менее, Карлотта постоянно приходила ко мне и спрашивала — спрашивала, полагаясь на меня в вопросах морали. Даже не соглашаясь со мной, она как будто успокаивалась. И опять приходила, чтобы узнать мое мнение. И опять не соглашалась.