В сентябре Энрике всячески поддерживал Маргарет в поисках чудодейственного средства. В то время, несмотря на утомляемость, подверженность инфекциям и кишечную непроходимость, она еще могла общаться с людьми, путешествовать, смеяться. Их отчаянные попытки, помимо прочего, приносили облегчение всем, кто сочувствовал Маргарет, в особенности ее сыновьям, родителям, братьям, убеждая их: сделано все возможное, чтобы спасти ей жизнь. Но для Энрике это было еще и украденное у них, у их прощания время. Пока она боролась с болезнью, Энрике не заговаривал о ее смерти — о том, чего она ждет и желает для него и их детей, когда ее не станет. Хоть Маргарет и хотела, чтобы Энрике был с ней каждую минуту, пока она бодрствовала, и не отходил далеко, когда она засыпала, их разговоры не выходили за рамки повседневных забот. Они не обсуждали финал.
С тех пор, с сентября, их борьба протекала все более напряженно и мучительно. Им пришлось выдержать ожесточенный спор с урологом (бывшим «членом семьи», с которым они теперь не разговаривали), потому что Маргарет отказалась принять участие в рекомендованной им программе испытания нового препарата. В отместку, невзирая на нажим их приятеля, заведующего онкологическим отделением, уролог не разрешил ей испробовать официально не одобренные препараты. Им пришлось искать другого специалиста, не связанного со Слоан-Кеттеринг, согласившегося на неофициальные испытания. Маргарет выдержала долгие часы химиотерапии двумя экспериментальными средствами, от которых ей стало только хуже. Последовавший отказ от лечения не означал капитуляцию: это была готовность принять неизбежное.
И все же, когда ученый медик произносил эти стандартные, лишенные здравого смысла фразы, Энрике страстно желал ему поверить.
Маргарет отреагировала на призывы доктора полным отчаянием. Из глаз текли слезы, голос прерывался, она свернулась клубком, каждое оптимистическое слово действовало на нее как удар кнутом. Она молила:
— Я не могу это выдержать, я не могу больше, я не могу. Я не могу вернуться к ППП. Меня тошнит от этого запаха. От меня воняет тухлым молоком. Я не могу лежать здесь и ждать смерти, пока эта штука вливается в меня днем и ночью. Пожалуйста, пожалуйста, дайте мне уйти…
Маргарет сотрясалась от рыданий. Энрике, с трудом пробравшись между ограждениями больничной кровати и капельницами, обнял ее. Прижимаясь губами к впадинке на гладкой, почти прозрачной щеке Маргарет, он краем глаза заметил, как врач слегка покачнулся на своем дирижерском возвышении, проявляя признаки неуверенности. Это напомнило Энрике другой случай, когда Маргарет осадила самоуверенного иракца.
Они встретились впервые четыре месяца назад, когда Маргарет пришлось пойти обходным путем и вернуться в Слоан, чтобы получить возможность лечиться у великого маэстро. Их заверили, что это лучший в Нью-Йорке специалист, единственный, кто может что-то сделать с ее гастропарезом и поддерживать искусственное питание, пока они будут искать третье, четвертое, пятое экспериментальное лекарство.
В белом халате, парусом вздыбленном на коротком теле, он не вошел, а влетел в палату, сопровождаемый свитой из четырех человек, и тут же объявил, что отложил операцию ради того, чтобы скорее познакомиться с Маргарет, по просьбе его доброго друга, заведующего онкологическим отделением. Пропустив приветствия, он тут же потребовал, чтобы Маргарет объяснила, на каком основании она отказалась от участия в испытаниях препарата, предложенного несговорчивым урологом.
Маргарет тщательно готовилась к этой аудиенции. Долго возилась с париком, стараясь сделать его как можно более похожим на ее обычную короткую стрижку. Надела нарядную зеленую юбку с цветочным узором. Облегающая белая шелковая блузка оттопыривалась в тех местах над правой грудью, где были подведены катетеры для искусственного питания и других медикаментов. На строгость иракца Маргарет ответила храброй и радостной улыбкой, показав белые безупречно ровные зубы, которые она привела в порядок больше двадцати лет назад.