Дору действительно долго искали. Она слышала, как ее зовут, но не откликалась, потому что сидела на дереве и ела зеленые завязи груш. Она слегка побаивалась дизентерии, но утренняя каша была уж очень жидкая, и Дора проглотила ее слишком быстро… Возможно, и это сыграло какую–то роль в ее отношении к Мики. Слова «к тебе пришли» мгновенно вызвали в памяти Доры двух тетенек и принесенный ими кулек черешни. Пустые руки незнакомца разочаровали ее. А тут еще этот уверенный взгляд, белоснежная рубашка с подвернутыми до локтя рукавами. Почему–то Дору удивило, что у горбуна подвернуты рукава рубашки. И еще прическа… У всех горбунов, которых доводилось видеть Доре, были черные, гладко зачесанные жидкие пряди. И смотрели они так, будто постоянно помнили о своем горбе. А этот сидел, как ни в чем не бывало — будто не нависал над его глазами костлявый лоб, будто не портил его лицо хрящеватый нос, будто весь он не был похож на большую длинноногую птицу, у которой туловище выпирает спереди и сзади, а голова лежит прямо на плечах.
Бедный Мики! Да ни на минуту не забывал он о своем уродстве! Ангелочек, сорвавшийся с фрески Санта — Тринита, выпавший по жестокой случайности из красивого дня в Италии и вечно пребывающий там. Это оттуда он черпал представления о жизни, свои деликатные и раскованные ужимки и позы, которыми так восхищался Бронек. А Дора ничего этого не понимала и злилась, уверенная, что Бронек старается ради нее, показывает, что не брезгует ее братом.
Как стыдно было Зародышу, как стыдно! Хотя он и понимал, что, в сущности, Дора была для Мики неплохой сестрой — в дальнейшем, разумеется. Можно ли было ожидать, что она вот так сразу примет и полюбит чужого странного человека, который вместо того, чтобы дать ей время привыкнуть и привязаться, смотрит на нее с конца аллеи жадным узнающим взглядом и в первую же минуту, оставшись с ней наедине, сообщает: «Я твой брат»…
Возможно, если бы Доре стало известно, что где–то у нее есть брат–горбун — да что там! какой–нибудь совершенный урод! — Дора непременно начала бы искать его. И была бы счастлива встретиться с ним вот таким, какой он есть. Но все получилось… Так, как получилось.
Конечно, Мики поторопился. Он, с его чуткостью, мог бы все это предвидеть. Но и его можно понять: ведь Мики–то всегда знал о том, что она есть. Он любил ее заранее, хотя, умудренный годами болезни и неподвижности, знал, что она окажется совсем не такой, какой рисовалась в его мечтах.
Для Доры же все вышло иначе: брат свалился с неба, без предупреждения, и любить его было обязательно, а следовательно — трудно.
— Садись, я не заразный, — сказал Мики.
Она пожала плечами, как бы говоря: «Вот еще!» — и села, хорошенькая, недоверчивая, легкая от отсутствия воспоминаний, с бровями и глазами матери, с гримаской подавленной брезгливости, потупленная. И он уже ничего не помнил из того, что воображал себе, когда глядел в потолок, изо дня в день, привязанный бинтами к гипсовому панцирю, и тайком старался хоть чуть–чуть вывернуться на бок. Мечтал, как он вылупится когда–нибудь из этой ненавистной скорлупы, высокий и ровный, и отправится искать роддом, куда возил когда–то матери передачи и где, конечно же, сохранились все бумаги… А найденная сестра, узнав, кто он такой, тут же бросится навстречу ему — и всем его воспоминаниям, всему, что принадлежит им обоим.
— Ведь тебя зовут Дора? Дора Эльберт?
Она удивленно моргнула.
— И что это тебе пришло в голову сочинять себе разные фамилии?
— Так… — пожала она плечами, не поднимая глаз. — В книжке прочла…