— Она меня видела? — спросила Дора.
— Наверное, — сказал он. — Сразу после родов. Она тебя так любила!
Он снова полистал свою записную книжку и вытащил оттуда закладку — шелковую нитку с жемчужной бусинкой.
— Это от маминого ожерелья.
Мики раздумчиво посмотрел на нитку, растянутую между двумя пальцами, и, улыбнувшись, положил на место.
— А фотографию оставь себе. Я все помню, а ты… Как только у меня появятся деньги, я закажу для себя копию.
Несколько раз фальшиво протрубил горн.
— Это на обед, — сказала Дора.
Он встал со скамейки и показался Доре по–новому страшным. Почти нормального роста, он будто весь состоял из двух длинных ног в белых наглаженных брюках. Дора старалась не смотреть ему вслед и все же краешком глаза видела, как он широко шагает по дорожке, как мелькает исчезающим светлым пятном за густой зеленой дымкой деревьев.
Уже подходя к столовой, Дора сообразила, что забыла спросить, как его зовут. И не сказала ему о том, что учится в балетной школе. Даже ей тогдашней показалось странным, что она совсем не рада его появлению. Что же до Зародыша, то его просто переворачивало от раздражения, от досады на Дору, а отчасти и на Мики, поспешившего отдать ей свою главную драгоценность.
Но заслуживала ли Дора такой неприязни? Ведь что, собственно, она приобрела в тот день? Странного брата с двумя горбами. С дурацкой планшеткой… Уже в столовой детдомовские хулиганы, которых Дора утром отчитывала на пионерском сборе, бегали вокруг нее, вытягивая руками рубашки на груди и спине и вжимая в плечи голову. А вокруг смеялись, и ясно было, что на объявившегося брата все успели тайком посмотреть.
И вовсе непросто было освоиться даже с тем, что? она узнала о родителях. Конечно, Дора понимала, что не выросла из земли, что были когда–то и отец, и мать. Она часто думала о них, пыталась себе их представить. И они менялись с годами — по ее желанию, по ее выбору. И при этом становились все реальнее. Отец — командир на гражданской войне, мать — бесстрашная боевая подруга… И вдруг — вдобавок к горбуну–брату, с барским видом сидящему на лавке, она получает буржуев–родителей, с горничной, гувернанткой, служанкой. С жемчужным ожерельем! Впрочем, как раз пропавшего ожерелья было почему–то жаль… А главное — появилась какая–то непонятная растерянность. Так мог бы чувствовать себя приемный ребенок, вдруг узнавший, что он в семье чужой, что были когда–то другие отец и мать, но давно умерли. Как жить ему теперь с этим знанием? А между тем прежнее привычное существование непоправимо осложнено и испорчено…
Выходило, что Дора больше не имеет права мечтать об отце–командире и героине–матери. Новые родители, внезапно обретенные, никак не заполняли образовавшейся пустоты. Что означало: «скорее химик, чем медик»? Аптекарь? Аптекарь в представлении Доры был персонажем просто комическим. А богатство, о котором можно было судить по рассказам брата, вызывало у Доры чувство стыда и гадливости. Такое же, как огромная записная книжка, засушенные листики, мелькнувшие между ее страницами. Может быть, единственным, что вызвало в ней живое чувство, была бусина на нитке, которую брат явно собирался ей отдать, но передумал в последнюю минуту. Она чувствовала себя обделенной, и фотография, доставшаяся ей, нисколько не избавляла от этого неприятного ощущения.
Глядя в тот день, Зародыш пытался смягчить свою досаду на Дору — и не мог, хотя все понимал. Обед оказался еще хуже, чем завтрак. Голод только начинался, детдомовские не успели к нему приспособиться. И вечером того же дня Дора выменяла фотографию матери на горбушку липкого серого хлеба, надкушенного в двух местах. Перед этим фотография успела постоять на подоконнике возле Дориной кровати, и Дора, осторожно подправляя рассказ брата подробностями по собственному вкусу, поведала подружкам, что мать ее, оказывается, была знаменитой певицей и выступала во всех оперных театрах мира, заодно перевозя среди своих нарядов большевистскую газету «Искра», за что была схвачена царской охранкой и убита в тюрьме. Она говорила с обычным детдомовским пылом — и верили ее рассказам точно так же, как вчерашним рассказам об отце–командире. Фотография ничего не доказывала. Женщина на ней была слишком молоденькой, какой–то волшебно–милой. Эта роза во лбу… эти дымчатые рюши, колечки локонов, кусты олеандров за спинкой белого кресла, море с дальним пароходом и небо с накренившейся чайкой… Казалось, что это фея, нарисованная сто лет назад. К тому же на обороте фотографии были напечатаны такие же линеечки и цифирки, какие делались на почтовых открытках. И у каждой девочки в палате стояла на тумбочке своя безумноглазая красавица, о которой рассказывались такие же истории.