— Мои глаза видят сегодня как никогда ясно,— он вдруг вздрогнул. — Смотри-ка! Вон тот старик в носках вынул нож, завернутый в газету. Как это неприятно.
— Не все ли равно?
— Не спорь, это неприятно.
Фанни с удивлением посмотрела на него:
— Какая странная впечатлительность. Обыкновенный столовый нож.
Степняк остановил проходившего мимо официанта:
— Ваши клиенты всегда ходят в бар со своими столовыми приборами?
— Это вы про Маккензи? Он обедает у нас каждый день и всегда ругается, что ножи тупые. А теперь стал носить нож с собой. Немножко того...— и он покрутил пальцем около виска.
Фанни оказалась права. Когда вернулись домой, Степняк пожаловался на головную боль, свалился на диван не раздеваясь и впал в забытье. Вызывать врача было уже поздно, и Фанни с прачкой, задержавшейся до вечера, занялись приготовлением домашних снадобий.
Сквозь сон, как будто издалека доносился их спор о том, что лучше при лихорадке — чай из сухой малины или стаканчик можжевеловой водки? А потом голоса стали удаляться, уползать, будто скользили на полозьях саней по снежному насту. Замолкли, а он уже стоял в своей маленькой, беспощадно солнечной комнате в Питере на Пряжке и заворачивал в газету кинжал, подаренный Малатестой. Куда девать сверток? Нелепо нести в руках. Куда девать сверток? Эта мысль не давала покоя. Ведь все было обдумано, рассчитано по минутам, и никто не подумал, куда девать сверток.
Баранников стоял на углу Итальянской, спокойный, в широкополой шляпе, сказал:
— Освободи руки. Сунь в карман.
Фу, как просто! Полегчало. Но оттопырился карман, и это мешало чувствовать себя незаметным. Но тут завихрилась пыль спиралью до облаков, и вороной конь крутым нарядным ходом промчался над землей. И грянул гром.
— Дженни! Вы разбудите его!— крикнула Фанни.— Раз уж вы остались ночевать, гладить совсем не обязательно. Уронили доску... Больным нужен покой.
— А где же Баранников?— спросил Степняк, не открывая глаз.
— Какой Баранников? Это Дженни уронила гладильную доску. Выпей малиновый настой. Теплый, теплый... Почти горячий.
О, этот терпко-сладкий вкус малины! Шурочка Малиновская говорит:
— Паспорта готовы. Пока пейте чай с малиновым вареньем. Малиновым, малиновым, как моя фамилия. А мы с Оболешевым только сделаем печать. В Польше наши паспорта проходят безотказно.
Оболешев стоит рядом — черные, гладкие, лакированные волосы на косой пробор, лицо монашески строгое, объясняет заботливо:
— В Польше вас встретят — и прямо к границе. А там контрабандисты в два счета...
Заботливый. Наивный. Не понимает, что не впервой же через эту самую границу.
Шурочка подкладывает варенье. Какая она кудрявая!
— Что гладишь меня по голове,— говорит Фанни.— Это я тебя должна. Ты у меня бедный, больной, ты у меня маленький...
Маленький мальчик пробежал по Михайловскому скверу. Маленький мальчик играл в серсо, ловил на палку ярко-желтые колечки, и серо-голубая шинель загородила мальчика. Генеральская шинель шефа жандармов Мезенцева. А карман-то оттопыривается. Как же так? Вынуть, развернуть? Как покупку, как коробку конфет или новые ботинки? Развернуть кинжал. Разве разворачивают кинжалы?
Адриан Михайлов на углу. Он на козлах на Большой Итальянской, стрижен в скобку, соломенные волосы из-под низенького извозчичьего цилиндрика, тупой равнодушный взгляд — настоящий ванька. Но как он спокоен! Варвар стоит как вкопанный. Изваяние. Когда же выйдет на прогулку генерал? Тупой, сытый, ненавистный... Нет, нет! Не надо ненависти. От ненависти дрожат руки. Но как развернуть кинжал? Дурацкая газета! Да он уже давно развернут. В Женеве. Оля Любатович принесла суп в большой голубой кастрюле из ближней харчевни. Щепок нет для печурки, чтобы разогреть. Приходится стругать какой-то чурбачок, найденный во дворе. У Оли большие глаза.
— Откуда этот кинжал?
— Мне подарил его Малатеста.
— И ты им же, тем самым, можешь стругать лучину, чтобы разогреть обед?
— Могу... Фанни, Фанни! Теперь бы не смог! Ничего не смог!
— Глупости какие. Чего это ты не сможешь? Ты все можешь, всегда можешь и будешь мочь. Это от жара. Так кажется. А мы на голову холодный компресс, а к ногам горячую грелку...
Как хорошо наяву в комнате. Оказывается, он не в спальне? Как вошел в кабинет так и рухнул на диван. Не нести же его вниз на руках двум женщинам. И Паранька на коврике улеглась около дивана. И фонарь за окном освещает вывеску зеленной лавки. «Мир на земле и в человецах благоволение»...
— Я, кажется, выздоравливаю, Фанни. Просветление.