— Сережа! Ты смеешься? Тебе лучше?
— Совсем хорошо.
Встреча под мостом
— Подайте отставному офицеру pour boir, manger[6] и ездить в омнибусе.
Гуденко безошибочно узнавал русских в толпе посетителей театров и варьете на Пиккадилли. И надо сказать, что просьба о подаянии, пришедшая ему в голову в минуту полного отчаяния, действовала тоже безотказно. Русские подавали хорошо, не глядя на пенсы, а то и шиллинги, зачерпнутые в кармане. Беда только в том, что не так уж много русских в Лондоне.
Костюм его так же изменился, как и образ жизни. Он носил теперь русскую офицерскую фуражку без кокарды, выменянную у старьевщика на цилиндр, в придачу к красному мундиру зуава, плохо сходившемуся на его могучей груди.
Перемена в его жизни началась с того дня, когда Войнич посоветовал ему оставить попечение о Вольном фонде и не входить в объяснения с ^го учредителями. Он сунулся было к Степняку, не застал его дома и увидел в этом перст судьбы. Почему-то он был твердо уверен, что лондонские эмигранты знают об истинной причине, заставившей его попытаться превратить типографию в фабрику фальшивых денег. А как русские революционеры расправляются со шпиками и провокаторами, он узнал еще в Петербурге.
Благоразумие помогло ему до неприличия долго оттягивать свидание с Рачковским. Он понимал, что фиаско с предприятием в типографии будет крахом его карьеры. И не ошибся. Рачковский был разгневан выше всякой меры. Назвал его олухом царя небесного, самодовольным неудачником, неспособным завоевать авторитет и симпатию даже у таких ротозеев, как лондонские эмигранты. Среди этого потока брани Гуденку больше всего поразил упрек в том, что он «небрежничал в донесениях». Не сообщал, с кем переписывается в России жена Степняка, какие связи у лондонцев с швейцарскими и французскими эмигрантами. Все это Петр Иванович знал досконально, вплоть до того, что у старого бакуниста Жуковского брат прокурор, отказавшийся в свое время выступать в процессе Веры Засулич, что Аксельрод и Плеханов, приехав на четыре дня в Лондон, посетили Энгельса и знакомство состоялось с помощью Степняка, и множество других подробностей, казалось бы не имевших к делу никакого отношения, вроде того, что Степняк любил столярничать и сделал кухонный буфет своими руками. Кому же придет в голову сообщать высокому начальству об этаких вещах? Энциклопедичность сведений Рачковского поразила его, но еще больше мучила мысль, что он, Гуденко, был не единственным внутренним агентом, приставленным к лондонцам. Как? Значит, он сидел за столом и пил чай, может, рядом со своим коллегой, который так же выискивал в каждой фразе собравшихся отзвук тайных замыслов и грядущих заговоров? Кто же он, этот комбатант[7], этот конкурент по доносительству? Загадка эта снова так поразила его, что на несколько минут он перестал думать о своем будущем. Тем временем Рачковский опять заговорил об уме и проницательности Новиковой, о том, что она сразу раскусила «полезного человека», как аттестовал его сам Рачковский. Он сказал:
— Если вам было угодно мистифицировать ценную для нас особу письменными дифирамбами Степняку, пусть это останется на вашей совести. Но неужели вы не могли снять копий с писем Короленко? Не хватило элементарного политического нюха?
— Но их там не было!
— Надо было знать, где они находятся. За это вы получаете жалованье.
Упоминание о жалованье заставило Гуденку вздрогнуть. И не зря. Рачковский объявил, что он больше не нуждается в услугах такого халатного сотрудника, и посоветовал немедленно возвращаться на родину, где у него, возможно, будут некоторые шансы сделаться внешним агентом в Питере. На прощанье припугнул:
— Не советую идти с покаянием к вашим бывшим подопечным. Вас выслушают, вывернут наизнанку, выпотрошат из вас все сведения о нашей работе, а потом... Вспомните судьбу Рейнштейна и Судейкина. Ваши бывшие друзья ничего не прощают.
Просьбы снова отправить его в Америку или в Париж ни к чему не привели. Рачковский хотя несколько остыл и говорил с брезгливой снисходительностью, но был неумолим.
Понадобилось всего пять месяцев, чтобы превратиться в нищего бродягу.
Падение произошло не сразу, но вниз он катился с неуклонной стремительностью. У него хватило решимости на другой же день после разговора с Рачковским покинуть свой унылый, но комфортабельный пансион и снять грязную конуру в Уайтчепеле, но стеснять себя по части выпивки и прочих телесных радостей было выше его сил. Последовали займы у посольского дьякона, у шифровальщика, он даже написал письмо в Нью-Йорк. Жена не ответила, а тетка прислала пятнадцать долларов и полное благочестивых назиданий письмо... Ослепительные жилеты и белье голландского полотна оптом и в розницу уходили к старьевщику. Попытка пристроиться к докерам тоже не увенчалась успехом. Он оброс бородой, белокурой и лохматой, которую зачастую приходилось расчесывать пятерней, неделями не умывался, испытывая отвращение к самому себе. И пил, пил при малейшей подачке, когда случалось открыть дверцу кареты какой-нибудь дамы или выклянчить подаяние у русских туристов.