— Прекратите! — брезгливо поморщившись, пробормотал Степняк.
— Аноним этот много напутал, — будто не расслышав, продолжал Гуденко.— Он забрасывал письмами Ливадию и настойчиво утверждал, что среди арестованных находится Кравченский. Спросите, зачем ему нужно было это? А вот зачем. Письма он писал, чтобы напакостить своим недругам — Анненскому, Малиновской, припутал еще какого-то Зиновьева, будто бы работавшего в третьем отделении и выдававшего секретные сведения возмутителям спокойствия. До Кравчинского ему дела не было. Он его знать не знал, в глаза не видел, но понимал, что это главная приманка для жандармов. А третье отделение, слепо доверившись царскому корреспонденту, безуспешно искало вас среди арестованных. Наконец их выбор пал на Сабурова. Он единственный из всех подследственных не открывал своей фамилии — Оболешев. Умные головы и решили, что за Сабуровым и скрывается Кравчинский. Ну а что Сабуров небольшого роста, тщедушный шатен с гладкими волосами, а вы, даже по сбивчивым описаниям очевидцев, эвона какой богатырь — это никого не волновало. Помилуй бог! Царь считает, что Кравчинский в застенке, а он, видите ли, любуется на Женевское озеро! Впрочем, это для красного словца. Тогда ваше местопребывание еще не было известно.
— Хотел бы я знать, сколько в вашем рассказе правды, а сколько для красного словца? — спросил Степняк.
Он защищался не от Гуденки, а от самого себя, потому что с каждой подробностью убеждался в полной достоверности его рассказа. А верить ему не хотелось.
— Не думал я, что вы такой недоверчивый. Ну судите сами, зачем мне увлекать вас своим красноречием? Тут, как поется в одном романсе, «не одно воспоминанье, тут жизнь заговорила вновь». А жизнь, сами знаете, страшная штука.
Он посмотрел на Степняка с нескрываемой злобой, но тут же опустил глаза, взялся за бутылку, поглядел на свет, много ли осталось. Почему-то пополоскал в ней эль, налил в кружку, но пить не стал.
— Так вы сказали, что мало знали Оболешева? Трудно поверить.
— А вы и не верьте. Я не собираюсь вас ни в чем убеждать.
Но Гуденко уже не обращал внимания на реплики собеседника, он подходил к самому пику своего рассказа, предвкушая эффект и отдаляя его, чтобы полнее насладиться финалом.
— А впрочем, пожалуй, и можно поверить, что вы и не знали этого рядового вашей революционной армии. Что я говорю — рядового! Начальник паспортного бюро должен считаться по меньшей мере штабс-капитаном. Но все равно против него вы-то — полный генерал. Еще бы! Освободили отечество от злейшего врага свободы. Надо думать, что Оболешев-Сабуров так о вас и понимал. Для чего ему скрывать свое настоящее имя, если бы он не понял из прозрачных намеков следователей, что в нем подозревают Кравчинского? Вел он себя геройски, подобно христианскому мученику. Вы не представляете, на какие ухищрения шли следователи. Известно было, что Сабуров человек одинокий и никаких передач и писем не получал. Так изобразили, что будто некий арестованный, уже выпущенный на свободу, передал для него двадцать пять рублей. Как говорится, на табак и на чай. Надо было только расписаться в получении суммы, а там уж жандармские графологи разобрались бы, чья рука сделала свой росчерк. Оболешев отказался от денег, лишь бы себя не обнаружить. Не знаю, представляете ли вы, что значит сидеть в предварилке без помощи с воли. Вы ведь удачливый. Как говорится, родились под счастливой звездой...
Он попытался заглянуть в глаза Кравчинскому, но тот сидел, низко опустив голову, непривычно ссутулившись. Неузнаваемый силуэт в полумраке грязной харчевни.
— И еще одна существенная подробность — он не давался фотографироваться.
— Разве это возможно? — чуть слышно проронил Степняк.
— А то как же! Делайте гримасы, всякие там рожи, и карточка получится шевеленная. Родная мать не узнает. Но следователи не сдавались. Не поверите, что они придумали — четыре жандарма держали за голову Оболешева, а он...— для большего эффекта Гуденко остановился и отхлебнул из кружки,— он высунул язык и зажмурился. И получились на снимке четыре здоровенные пятерни, а между ними голова повешенного. Провиденциальный снимочек, как бы предваряющий приговор суда.