— Сергей! — окликнули его.— Что ты забился в дальний угол? Ты же близорукий...
Он открыл глаза. Феликс Волховский, как всегда озабоченный, сутуловатый, будничный, подталкивал к нему кудрявого молодого человека, с бравой офицерской выправкой, в мутно-зеленом жилете с красными мушками.
— Знакомьтесь. Владимир Семенович Гуденко, о котором нам столько писали из Нью-Йорка. А это Сергей Михайлович Степняк...— он запнулся. Видно, хотел назвать настоящую фамилию.
Странно как-то показалось. Седоволосый, изможденный Волховский, будто навсегда сохранивший следы пребывания в Петропавловском узилище, держался, свободно, с непринужденным изяществом, а его щеголеватый, с иголочки, спутник мрачно тупился, и в самой выправке его было что-то напряженное, будто его свинцом налили, как ваньку-встаньку. Застенчив, наверно. А заговорил нестеснительно, приятным баском:
— Я слышал, устроительница — бывшая оперная певица?
— Женя Линева пела в Большом театре,— сказал Степняк.— И с большим успехом. Ей предсказывали блестящую артистическую карьеру. К тому же ее знали и московские этнографы как собирательницу русских народных песен. Но муж должен был покинуть Россию, и она бросила театр.
— Русские женщины...— вздохнул Волховский.
- Мария Осиповна умерла в Италии? — спросил Гуденко.
Степняк искоса поглядел на Феликса. Жена Волховского Мария после неудачной попытки устроить мужу побег из тюрьмы тяжело заболела и умерла в Италии, почти что на руках у сопровождавшего ее Степняка. Осведомленность, которую поторопился проявить малознакомый человек, показалась бестактной. Есть незаживающие раны. Гуденке не ответили, и все трое надолго замолчали.
Тем временем на самодельный дощатый помост выбежали девушки в косоклинных сарафанах, в расшитых бусами кокошниках. Пышные белые рукава при каждом движении взлетали, как крылья. Не зря называют русских красавиц лебедушками. За ними выстроились парни в кумачовых косоворотках, седенькие балалаечники тащили стулья.
Последние томительные минуты ожидания, и хор грянул «По улице мостовой». Сильно, широко зазвучали молодые голоса под низкими сводами. Хотелось подпевать. Степняк шептал про себя: «Шла девица за водой, за холодной ключевой...» Потихоньку притопывал ногой. Подумалось, что просторная, торжественная эта мелодия будто создана для национального русского гимна, и удивительно, что Глинке, великому Глинке, это в голову не пришло. Тут и ширь русских степей, и неторопливое достоинство русского простолюдина, и величавая поступь той, что «коня на скаку остановит», и озорные отголоски «Камаринской».
А чистый протяжный альт затянул совсем другое — «Как задумал сын жениться». Щемящую песню о том, как «отец сыну не поверил, что на свете есть любовь». Вся российская покорность, бесправность, от татарских ханов до пьяного урядника, трепетала и ныла в этих звуках. Смогут ли понять ее безысходность англичане, собравшиеся тут? Ведь сын-то «взял он шашку, взял он остру и зарезал сам себя». Это же не Вертер, не мадам Бовари, по-ихнему — совершенный дикарь, да и по сути — ледащий парнишка из какой-нибудь «Неурожайки тож».
Он поглядел вокруг. Публика как в англиканской церкви. Сидят с приличным случаю скорбно-достойным видом. Даже Шоу слушает с непроницаемым лицом, закинув голову, распушив веером рыжую бороду. А и поняли бы они, что толку? Глеб Иванович Успенский, переведенный на английский, глухо прошел. Скучным показался.
Аплодисменты раздались, однако, довольно дружные. Это, конечно, еще не значит, что поняли и понравилось. Публика собралась либеральная, готовая поддержать любое филантропическое начинание. Сбор от концерта предназначался в Фонд вольной русской прессы. Нельзя не оценить такую поддержку, а все вспоминается, как недавно высказался Бернард Шоу: «Филантропы — это паразиты, живущие нищетой».
Но все посторонние соображения, воспоминания, рассуждения мгновенно выветрились, забылись, когда глубокий, низкий женский голос не то пропел, не то сказал: «Матушка, что во поле пыльно?» Он никогда не слышал раньше эту отчаянно грустную свадебную песню. Да и сейчас не вслушивался в ее слова, а только в звуки густого, виолончельного, и тревожного, и покорного голоса. И с каждой минутой, как это всегда с ним бывало, когда искусство казалось совершенным, хотя бы и говорило о самом трагическом, в нем нарастала непобедимая, буйная радость жизни. Неудержимое желание спешить, мчаться, действовать.