В смущении он неразборчиво устроился в первом попавшемся кресле, позади двух фарфорово-миловидных старушек, с упоением обсуждавших придворные сплетни.
— ...и наследник написал Кшесинской...— услышал он.
— Говорят, она хочет принять православие,— перебила другая.— Рассчитывает на морганатический брак на манер княгини Юрьевской.
— Так вот он написал, что посылает ей три тысячи рублей. Больше пока у него нет. И чтобы она сняла квартирку за пять тысяч, и тогда «мы заживем, как генералы». Каково?
— Хорошенькое у него представление о генералах!
— Говорят, он выпросил у отца позволение не жениться еще два года.
— Не знаю. Он возмужал, отпустил бородку, но по-прежнему маленький. Во всех отношениях маленький.
Затем разговор зашел о болезни какой-то княгини. Поэтому она не может переехать в Лондон из солнечной Италии. Гуденко перестал слушать.
Ольга Алексеевна вывела на середину комнаты кудлатого низкорослого человечка с длинными, как у обезьяны, руками, объяснила, что он лучший ученик Антона Рубинштейна, и усадила за рояль.
— Чайковский, «Времена года»,— раскатисто картавя, объявил пианист и с размаху ударил по клавишам.
Он сидел, несколько отодвинувшись от инструмента, весь подавшись вперед, как будто собирался взять рояль приступом, волосы над низко склоненной головой бурно курчавились на лбу. Гуденке он напоминал черного пуделя, стриженного под льва. За время работы агентом немецкой фирмы по продаже породистых собак он научился разбираться не только в собачьих экстерьерах, но и в их куафюрах. Сейчас, теряясь в догадках, зачем его пригласили в этот многолюдный салон, он пытался отвлечь себя от бесплодных размышлений, прикидывая, с какими породами можно сравнить собравшихся гостей.
Миловидные старушки, сидевшие перед ним, взбитыми седыми прическами и миниатюрностью напоминали болонок, высокий кавалерийский офицер, будто влитой в свою военную форму,— настоящий дог, красивая дама в страусовом боа — шотландская овчарка. У нее и личико удлиненное, и ушки остренькие, как у этих декоративных собак. А самый породистый, самый ценный экземпляр, хоть сейчас на золотую медаль, это, конечно, вели-явственный швейцар, открывший ему дверь. Настоящий ньюфаундленд. Но всех под эту категорию не подведешь. Огромный старик с расчесанной надвое серебристой бородой похож скорее на белого медведя...
В невинных этих размышлениях он и не заметил, как музыкант кончил свой номер, и опомнился только, когда раздались аплодисменты. Гости окружили пианиста, за скучав сидеть на месте. Гуденко только теперь заметил, что он один был во фраке. Значит, это не обед? Но зачем же все-таки его пригласили сюда?
Он покинул свое место, присоединился к солидным пожилым мужчинам, окружившим огромного старика. Тот разглагольствовал неторопливо:
— Говорят, Чайковский — русский гений. Не берусь судить. Но что такое гений без мецената? Он должен кончить под забором. Моцарта хоронили в общей могиле. Помните? — обратился он к даме в страусовом боа.
- В восемнадцатом веке еще не родилась моя бабушка,— со смехом откликнулась дама в боа.— Воля ваша, но я не Мафусаил.
Все засмеялись, но старик отмахнулся:
— Я не об этом. У Чайковского есть меценат. Госпожа фон Мекк. Вдова железнодорожного магната. А давно ли искусствам покровительствовал Юсупов? В Архангельском бывали и Пушкин, и Александр Первый.
— Вы бы еще вспомнили Лоренцо Медичи,— перебил щупленький господин в пенсне.— Да, действительно, Юсупов был давно и Александр Первый давно. Двадцатый век на пороге. У нас есть еще надежда его увидеть!
— Так я ж о том и толкую! Абрамцевым, гнездом Аксаковых, завладел купец Мамонтов, окружил себя художниками, певцами. Это вы верно заметили про Лоренцо Медичи. Его нынче копируют в Гостином дворе.
Его уже устали слушать, и маленький розовощекий генерал таинственно объяснял господину в пенсне:
Витте долго не удержится. Он ковром стелется перед великим князем Михаилом Николаевичем, ухаживает за Воронцовым-Дашковым и воображает, что они опора ему. По люди этого ранга привыкли: все, что им делают, все по праву. Все так и должно. Благодарности не дождется. Вот увидите.
Лакей разносил почти черный чай в веджвудовских чашках с белыми пастушками на синем фоне, птифуры в плетеных фарфоровых корзиночках. Это был пятичасовой чай, как тут принято. Гуденко окончательно убедился, что обеда не будет. Нет ли по крайней мере в этой комнате чего-нибудь спиртного? И верно, на круглом столике в углу кучно сбились графинчики с ромом и коньячные бутылки. Он подошел и не глядя, из первой попавшейся бутылки, налил в бокальчик, опрокинул, вытер губы платком и победоносно оглянулся. Теперь он рассматривал не гостей, а самую обстановку этого дома.