На мгновение он задумался. Ему никогда не приходило в голову, что эти отчаянной жизни разбойники-террористы совершенно бескорыстны. Им ничего не надо для себя. Они не ищут лучшей жизни для себя. Что это? Глупость? Донкихотство? Гордыня непомерная? Непостижимо. Он еще раз пробежал письмо. Как все-таки странно написано. Как будто человек впервые узнал о народовольцах из книжки Степняка. Нелепость какая-то! И какой торжественный тон... Он схватил конверт — обратный адрес: Хартфорд, фамилия адресата Клеменс, а через дефис — Марк Твен.
Вот так. Опростоволосился. Возликовал. Ухватился за ниточку — и оборвалась.
И снова с тупым упорством он рылся в ящике — два длинных послания Лаврова с малопонятными рассуждениями о судьбах России и сведениями о самочувствии некоей Марьи Николаевны Ошаниной. Предложения выступить с лекциями, приглашения посетить какие-то филантропические общества, опять письма — какой-то букет од и мадригалов. И все подписаны именами известных европейских ученых, писателей, политических деятелей. С таким материалом не то что к Рачковскому, даже к Новиковой не сунешься.
И вдруг он прыснул со смеху. Мгновенная мысль, подобная молнии, блеснувшей за окном, осенила его. Он пошлет эти изъявления восторгов и благодарности Ольге Алексеевне Новиковой. Хотела, матушка, подробностей — получай! Мысль блистательная по наглости и вполне неуязвимая. Попробуй придерись! Присланы копии подлинных документов. А ежели ни к чему — не его вина. Он потрудился. Нет в жизни лучшей позиции, чем прикинуться добросовестным идиотом.
Уже стихла гроза, из раскрытого окна потянуло холодком и запахом мокрого листа, еще не рассвело, но прозвучал гудок раннего поезда с одноколейки, а он все переписывал, писал разборчивым круглым почерком. Он испытывал приступ несвойственного ему прилежания.
«Мой дорогой друг! Я читал и перечитывал ваши книги с тех пор, как вы были здесь, и мне хотелось бы сделать то немногое, что в моих силах, чтобы помочь вам. Я трудящийся человек, со многими обязанностями, по я преисполнен желанием сделать хотя бы самое малое. Посылаю вам мой первый взнос для употребления по вашему благоусмотрению. Я буду вам признателен, если вы сообщите мне, когда и как я могу быть полезен. Я скажу, чтобы принесли ваши книги для продажи их около рабочих и других клубов. Когда буду в Лондоне, постараюсь увидеться с вами и поговорить об этих делах. Ваш труд поистине благороден. Я не разделяю, конечно, многие ваши взгляды, а против некоторых решительно возражаю, но если чаша полна добрым вином, к чему спорить о ее форме.
Интересно получается у этих англичан — не разделяю и возражаю против ваших взглядов, но оспаривать не хочу, потому что они вроде бы хороши. Голова кругом идет от этакой шарады! И это пишет серьезный, можно сказать знаменитый у себя на родине, человек. Председатель английской Национально-либеральной федерации, юрист. Но если взять с другой стороны, может, потому-то здесь и не убивают ни министров, ни генералов, что даже самые высокие чины проникнуты уважением к чужому мнению? А как можно уважать мнение террористов? Правда, теперь Степняк будто и не держится этих взглядов, но во всех своих писаниях защищает тех, кто проливает кровь невинных людей. Невинных? Ну, во всяком случае безоружных. Не на дуэли же он прикончил Мезенцева? Ничего не поймешь. Плед принес. С собакой играл. Ничего не поймешь, сам черт ногу сломит... Лучше не думать. Помахаем еще красной тряпкой перед бодливой головкой Ольги Алексеевны.
«Мой дорогой Степняк! Позвольте мне написать вам несколько слов благодарности за удовольствие, которое я получил от чтения вашего романа. Посторонний критик, может быть, задал бы праздный вопрос, всегда ли оправдана была столь огромная растрата прекрасной жизни. Но невозможно сомневаться в том, что так убедительно показанные вами чувства абсолютной веры друг в друга и полнейшего самоотречения у заговорщиков представляют великую победу человеческого духа и поднимают мужчин и женщин в их взаимоотношениях на большие высоты, чем люди где-либо достигали во все времена.