В дверь постучали. Угрюмая горничная в высоком чепце внесла поднос с завтраком и газету. Он давно отказался спускаться к табльдоту. Избегал случайных знакомств и ненужных расспросов. Всем жертвовал ради конспирации — душевным спокойствием, общением с людьми, обрек себя на полное одиночество. Жил, как этот паук в стакане. Воображение разыгрывалось, уже рисовало ему конверт с печаткой, где был изображен фамильный герб Новиковой — круглая башня вроде шахматной туры и два скрещенных флага. Однажды он получил приглашение в таком конверте.
Чай уже остыл, он отхлебнул глоток и стал читать столичную хронику.
Огромный город дышал сенсациями.
Младенец-китеныш весом больше тонны неведомо как заплыл вверх по течению Темзы и выбросился на луговых берегах выше Лондона. Сердобольные рыбаки опутали его сетями и отбуксировали обратно в море.
Лопнула торговая фирма. Банкрот кинулся с восьмого этажа, из окна своей конторы.
Знаменитая парижская этуаль Мистангет приехала на гастроли в Лондон.
Обвал шахты в Южном Уэльсе. Спасательные работы ведутся крайне медленно. Под угрозой гибели пятьсот человек.
Победителем дерби на ипподроме в Брайтоне стал Гей-Бинген, принадлежащий герцогу Нортумберленду.
Агенты Скотланд-Ярда обнаружили в покинутом владельцами особняке труп молодой женщины. Врачи установили, что смерть произошла три недели назад.
Лондон наваливался на него сенсациями. В одичании бездеятельности он читал в газетах только хронику. Это отвлекало от дурных мыслей и, казалось, делало участником происходящего. Он соскакивал со взмыленного Гей Бингена под овации трибун, раздевал труп молодой женщины, ища следы насилия, освобождал из сетей китеныша, бросал букет к ногам прославленной Мистангет, но какая-то нелепая амбиция все время противилась в нем этой нескончаемой карусели событий. Ну хорошо, пусть это величайший город, всесветный Вавилон, Левиафан, а он прозябает в нем, как клоп за обоями. Но ведь простым глазом видно, сколько и в этом Вавилоне нелепостей, обожествленных вековой привычкой. Зачем, к примеру, дилижансы, кэбы, ландо, новоявленные автомобили держатся левой стороны, а не правой, как всюду в мире?.. Зачем вдоль тротуаров взад и вперед прохаживаются разносчики афиш и рекламы, такие щиты у них на груди и на спине, их называют «сэндвичи»? Зачем нищие художники в туман и в пекло рисуют пейзажики на асфальте, а какая-то женщина недавно — он сам это наблюдал — шла в толпе, расталкивая всех, никого не видя, и кричала: «Silence!»[2] Простоволосая, с безумными глазами. Сумасшедшая, верно. И никто не останавливал ее, как бы не замечал. Видно, этот надменный народ, гордый своей практичностью и трезвостью мыслей, нежно предан окостенелым обычаям и безжалостен к горю ближнего. А китеныш?..
Резонерство всегда его утешало. Он сбросил халат, принялся бриться и, глядя на свои удивленно вскинутые брови и невинно вопрошающие голубые глаза, утверждался в самодовольстве. Лицо мыслящего человека. Он молод, еще не все потеряно, счастливый случай возьмет и подвернется, и, значит, нечего загодя сокрушаться! Пока что одна беда — проклятая лямка наблюдательной службы.
Тяжело вздохнув, он отправился к Волховскому. Нужно передать очередной взнос в Фонд вольной русской прессы. Он нарочно дробил сумму, выданную Рачковским для этой цели; нетрудно было отговориться тем, что управляющий его самарским имением затеял какие-то нововведения и прижимает хозяина.
Волховский не обернулся. Он сидел в самом темном углу комнаты за маленьким столом, заваленным гранками. Лампа прикрыта щитком из зеленой бумаги. Интересно, над чем он работает? Над чем сгибается день и ночь его сутулая спина? Гуденко знал, он редактирует какие-то «Летучие листки» Вольного Фонда, но ведь не целый же день? Верно, тюремная привычка писать, раз есть пузырек с чернилами и перо. Гуденко хотел бы заглянуть в рукописи, но все не удавалось.
Обстановка в комнате тоже мало чем отличается от тюремной — стол для принятия пищи, две железных кровати, большая и маленькая, два стула. Только на полу, радуя глаз,— яркий полосатый волчок, розовая ленточка на спинке детской кроватки и на стуле рыжий паяц в остроконечном колпаке. Дочка, играя, забыла.
— Доброе утро, сэр! — громко окликнул Гуденко. Он вспомнил, что Волховский глуховат.
— Доброе.— Волховский и тут не обернулся.
В его сутулой спине, залоснившемся сюртуке, седом затылке было что-то издавна знакомое, напоминавшее старых стряпчих из петербургских контор. Со слов Кеннана он кое-что знал о Волховском. Кеннан его любил и в свое время помогал ему.